Что я могу сказать? Не знаю, кто там «обалдел», кто нет, но такого человека, как Подгорный, можно было бы освободить и раньше; здесь Леонид Ильич, я считаю, проявлял излишнюю мягкость и терпел, как говорится, до последнего. Что же, Леонид Ильич был виноват, что с годами Подгорный стал совсем не тем Подгорным, которого Леонид Ильич знал и ценил когда-то? Думаю, что историки еще напишут как о Подгорном, так и о других «обиженных» Леонидом Ильичом — к ним, кстати, относится и Шелест. Если человек обижен, разве он может быть объективен?

Кроме того, мы почему-то не учитываем, что членов Политбюро освобождал не сам Леонид Ильич, это было решение Пленума ЦК КПСС. Многие из них освобождались в связи с их физическим состоянием. Все-таки это были не молодые люди.

Скажем, Андрей Павлович Кириленко просто не мог работать. Он ушел на пенсию после того, как болезнь, которой он страдал, дала тяжелое осложнение.

Также тяжело болел Кирилл Трофимович Мазуров. Он просто не мог выполнять свои служебные обязанности. Правда, через несколько лет после ухода на пенсию его здоровье восстановилось, и вполне естественно, что этот человек — с его опытом работы — возглавил Всесоюзный комитет ветеранов войны и труда, был избран народным депутатом СССР. Тяжело болел и Алексей Николаевич Косыгин.

К сожалению, и среди бывших членов Политбюро сегодня есть люди, которые исключительно из конъюнктурных соображений откровенно спекулируют своими отношениями с Леонидом Ильичом. «Брежневу я так и сказал: ты плохо кончишь», — гордо заявляет в своих интервью тот же Шелест. Вот как? Чем же сам Шелест, в таком случае, был лучше тех, кого он сегодня ругает? По-моему, если уж отвечать, то всем вместе. Так оно будет честнее.

Сейчас нас заставляют поверить, что при Леониде Ильиче заседания Политбюро были чистой формальностью и шли, в среднем, по 15–20 минут. К сожалению, об этом говорится и с высоких трибун. Мне, за редким исключением, не доводилось присутствовать в Кремле на заседаниях высшего политического органа страны. Государственные вопросы — и это знает каждый работник центрального аппарата — здесь быстро и наспех никогда не решались.

* * *

А когда, скажем, разворачивались события в Афганистане, Леонид Ильич вообще провел несколько бессонных ночей. Это были непростые дни. Я понимаю: сейчас об Афганистане много написано, кажется, нет такой газеты, которая обошла бы вниманием эту тему; и, тем не менее, я не склонен думать, что широкие массы читателей, например, до конца знают те обстоятельства, которые предшествовали вводу в Афганистан ограниченного контингента войск Советской армии. Не все, я думаю, понимают, что же на самом деле представлял из себя Амин: а ведь была такая действительно зловещая фигура в первом демократическом правительстве Афганистана.

Амин являлся заместителем премьер-министра и министром внутренних дел республики с очень широкими полномочиями. Если мне не изменяет память, он сосредоточил в своих руках службы, эквивалентные — по нашим понятиям — МВД и КГБ. Амин получил прекрасное образование в Англии и был тогда же, как потом сообщалось в прессе, завербован английской военной разведкой. Это был наглый и самоуверенный тип, но с блестящими манерами и великолепно владеющий собой. Не только наглый, но и настойчивый. Вот такие выражения, я думаю, подойдут.

Что он хотел, спрашивается? Прежде всего, Амин добивался единоличной и сверхдержавной власти в Афганистане. Если бы Амина не удалось ликвидировать, он наверняка залил бы Афганистан кровью. Затрудняюсь сказать, какой бы там был установлен режим — фашистский, как в Германии, режим единоличной диктатуры, как у Пиночета, или что-то более страшное, но было бы очень плохо, я в этом уверен. Мы почему-то не пишем о том, что народ Афганистана не любил и не поддерживал Амина. Он сместил Тараки с помощью хорошо организованного дворцового переворота — все это произошло ночью: на стороне Амина оказались органы внутренних дел Афганистана (он ими командовал) и какая-то часть армии, особенно офицерский состав. Тараки был убит. А Москва ничего не знала.

Один раз и мне тоже пришлось встретиться с Амином. Была одна «незапланированная», как говорят дипломаты, встреча. Амин входил в состав партийно-правительственной делегации Афганистана, прибывшей с визитом в Москву. Ее возглавлял Тараки, первый премьер-министр демократической республики, удивительно интеллигентный человек, философ и писатель (кстати говоря, Тараки пользовался большим уважением не только среди интеллигенции Афганистана, но и у простого народа). И вот визит в Москву.

Амин неожиданно изъявил желание встретиться с министром внутренних дел Щелоковым. Уже не помню, почему Щелоков не смог его принять, и сделать это было поручено мне. Перед началом встречи я знакомлюсь с холеным, сытым, по-европейски ухоженным человеком, держащимся достаточно свободно, если не сказать нагло. Речь пошла о выполнении советской стороной своих договорных обязательств по оснащению органов внутренних дел Афганистана боевой техникой и оружием. Выполняя данное мне поручение, я сразу сказал Амину, что Советский Союз в отношении поставок уже полностью выполнил договорные обязательства не только на этот, но и на будущий год. Надо сказать, что эти поставки были достаточно большими, причем часть их носила безвозмездный характер. Амин это, разумеется, знал, но, тем не менее, настаивал, чтобы наши поставки были бы еще больше увеличены, причем уже сейчас, включая не только вооружение, но даже одежду и продовольствие. В ответ я сказал: «Товарищ Амин, вы поймите, министерство внутренних дел строго выполняет решения, утвержденные Советом Министров СССР. В этом году мы уже не сможем ничего увеличить. Все позиции выполнены. Что же касается будущего года, то потом мы уже в рабочем порядке еще раз прикинем, какую помощь мы сможем выделить вам дополнительно».

Вдруг Амин вспыхнул и говорит: «Если не поможете вы, мы тогда купим у ФРГ». Тут я сорвался, спрашиваю: «А на какие, извините, деньги? У вас нет возможности заплатить нам за оружие, и только поэтому мы поставляем его безвозмездно». «Не ваше дело», — отвечает Амин.

Разговор становился резким. Амин не смог погасить свое неудовольствие, он все больше раздражался; потом резко перевел разговор на другую тему и заговорил об исторической дружбе двух наших народов. В ответ я напомнил ему, что Владимир Ильич Ленин в очень трудные для России годы все-таки нашел возможность (при нашей-то скудной казне) помогать Афганистану и даже, если мне не изменяет память, встречался в Москве с представителями афганского национально-освободительного движения. Я напомнил ему, что уже тогда мы были вынуждены затянуть свой ремень потуже, чтобы не оставить Афганистан в беде. «А сейчас, товарищ Амин, — добавил я, — вы ведете себя, по-моему, бестактно; так, я считаю, вести себя не нужно». На этих тонах мы и расстались, хотя каждая сторона все-таки попыталась смягчить свое впечатление друг о друге.

Угроза Амина о военной помощи со стороны бундесвера мне надолго врезалась в память. Я незамедлительно рассказал обо всем Леониду Ильичу, ничего от него не скрывая. Другие товарищи тоже были предупреждены.

* * *

…Рабочий день Леонида Ильича обычно заканчивался в половине девятого, может быть — чуть раньше. От Кремля до дачи было 25 минут езды, он приезжал к программе «Время», которую обязательно смотрел; потом читал газеты, если не успевал проглядеть их утром, ужинал и шел отдыхать. По утрам за завтраком он читал «Правду», «Московскую правду», листал «Комсомолку», реже — «Советскую Россию». По вечерам читал «За рубежом», сатирические издания, какие-то публикации в «Крокодиле» весело комментировались и обсуждались.