Зигмунд вернулся в хирургическое отделение, чтобы наблюдать, как ежедневно на операционный стол ложатся недомогающие, сломленные, деформированные. Отдельные случаи были простыми, например исправление ног восемнадцатилетнего Иоганна Смейкала с помощью гипсовых повязок; другие – более длительными и сложными, требующими четыре–пять часов для операции: вскрытие у Руперта Хипфеля нарывов в анальной зоне удаление зоба у Вальбурги Горкг, части челюсти у Иоганна Денка.

Во время дежурства Зигмунд обходил несколько па–лат «Честно говоря, – размышлял он, и его глаза мрачнели от досады, – мне мало что приходится делать: следить, чтобы раны подсыхали, измерять температуру, поправлять повязки и давать лекарства, заполнять истории болезни». Его обучали опытные хирурги, но, чем больше он наблюдал, тем больше убеждался, что у него нет таланта хирурга. Потребуется, видимо, не менее двух лет, включая работу на трупах в лаборатории, прежде чем ему разрешат оперировать пациентов. «Честно говоря, не лучше ли, когда начну частную практику, направлять больных к квалифицированному хирургу?»

В Городской больнице не было обязательного курса для аспирантов. Молодой врач мог обратиться в любое отделение, в котором желал обучаться, и оставаться там столько, сколько считал нужным. Никто не указывал ему, какой должна быть следующая по порядку учебная дисциплина. Предполагалось, что он пройдет подготовку во всех отделениях, с тем чтобы уметь делать все – от принятия родов до лечения чумы. Никто не руководил молодым врачом, он был сам себе хозяин.

Зигмунд решил прослужить в хирургическом отделении полных два месяца, меньший срок был бы признанием поражения и чем–то вроде афронта профессору Бильроту и его команде. Приняв решение, он почувствовал облегчение. Так уже было, когда он, будучи студентом, обнаружил, что не обладает способностями в области химии. Человек должен считаться со своими возможностями и выбирать те области, где он может работать с полной отдачей.

И все же он испытывал смущение.

Подавленный, он писал Марте о том, что будущее мрачно, что он неопределенно долго останется без нее, занятый бесполезной работой, что некуда податься в этом косном мире, где лишь один человек может подняться до уровня руководителя клиники, института или отделения, другие же обречены на роль неприметных рабочих мулов. Единственный способ вырваться из этой академической и административной тюрьмы – все начать сначала, и в другом месте. Он спрашивал: согласна ли Марта переехать в Англию после свадьбы? Когда он был там во время летней поездки, ему казалось, что английская медицинская служба, больницы, школы менее формализованы, не столь «косны» – именно это слово он употребил. Его поразило, как жили Эммануэль и Филипп: в просторных домах эпохи Тюдоров, приобретя манеры и гостеприимство английских джентльменов. Он задавался вопросом: почему бы и ему не стать английским джентльменом и не носить ладно скроенный костюм вместо бесформенного серого жакета и помятых бриджей? Британский корпус медиков рад принять молодых, хорошо подготовленных врачей, Англия, как и вся Европа, с уважением относится к достижениям медицинской школы Вены.

«Мы могли бы стать самостоятельными. Англия понимает толк в независимости. Она создала ее для индивидуума или по меньшей мере воссоздала ее после эллинов».

Марта постепенно привыкала к перепадам его настроения: ко взлету надежды в одном письме, к спаду – в другом. Она отвечала утешениями и любовью, умудряясь сохранять ровный характер, несмотря на то, что почти ежедневно ей приходили беспорядочные послания на многих страницах, подписанные: «Преданный тебе Зигмунд».

К концу августа у него заболело горло. Когда он лишь с трудом мог говорить и глотать пищу, он обратился к ассистенту Бильрота с просьбой осмотреть его.

– И должна быть боль, – сказал тот. – У тебя фолликулярная ангина. Около миндалины начал образовываться нарыв. Позволь мне разрезать его, чтобы инфекция не распространялась дальше.

Он провел друга в операционную, простерилизовал ланцет, затем ввел его в горло. Боль была настолько острой, что, не имея возможности кричать, Зигмунд ударил кулаком по стулу, на котором сидел. Жемчуг выскочил из кольца, подаренного Мартой, и, подскакивая, покатился под конторку. Напуганный этим больше, чем ланцетом хирурга, Зигмунд вскочил, присел на колени перед конторкой и вытащил из–под нее жемчужину.

– Вижу, одним разрезом я удалил два пустячка!

Зигмунд улыбнулся жалостливо, выплюнул пропитанную гноем марлю, зажал жемчужину в левой руке. Вернувшись домой, он слег с повышенной температурой и в плохом настроении.

Через несколько дней Зигмунд выздоровел. Но на душе у него было тяжело. Его беспокоило случившееся с жемчужиной. Он писал Марте: «Ответь мне честно и искренне, не любила ли ты меня меньше в одиннадцать часов в прошлый четверг, или в тот момент я тебе надоел больше обычного, или, может быть, была, как поется в песне, «неверна» мне. К чему такие церемонные и вроде бы неумные вопросы? Просто появилась возможность покончить с предрассудками».

Это был также шанс рассказать ей, как ему трудно без нее: «…ужасное томление, ужасное – не то слово, лучше сказать, бесхитростное, чудовищное, огромное, короче говоря, неописуемая тоска по тебе».

Марта вернулась в начале сентября, после трех месяцев отсутствия. Конечно, не лето, а страстные письма Зигмунда заставили ее повзрослеть. Чистая идиллия их любви во время помолвки омрачилась трещинками. Он первый признал, что именно он повинен в их появлении. Когда он потратил свой последний гульден, чтобы послать ей подарок, она в ответном письме пожурила его за экстравагантность. Он ответил ей, как взбешенный муж: «Марта, перестань заявлять так категорично: «Ты не должен этого делать!»

С чувством собственника, присущим его натуре, он поучал, что она уже не чья–то дочь и не старшая сестра, а молодая возлюбленная.

«Когда ты вернешься, ты вернешься ко мне, ты понимаешь это, как бы ни бунтовали твои родственные чувства… Ведь с незапамятных времен предопределено, что женщина должна отделиться от отца и матери и последовать за мужем, ее избранником? Не сердись, Марта… ничья любовь не может сравниться с моей».

Итак, намек был сделан: он намерен стать господином положения, а она должна быть послушной хозяйкой дома. Однако Зигмунд не сумел правильно оценить свою возлюбленную. Она дала резкий отпор, и он был вынужден признать его справедливым.

Однако размолвка не повредила их любви, и он понял это после ее возвращения, когда в полдень они прошлись под руку, чтобы посмотреть строительство роскошной Рингштрассе. В сопровождении Эли, Минны и Игнаца они проследовали вдоль окружной железной дороги, побывали в городском парке с его высокими вязами и ясенями, затем пробрались по тропе через густой кустарник и вышли на открытую зеленую площадку, где жители Вены пили по воскресеньям кофе и слушали оркестры За ней находилось парковое кольцо.

Нынешняя Рингштрассе сотни лет назад представляла собой высокую крепостную стену, окружавшую центр города, с глубокими рвами, за которыми простирались широкие откосы и армейские плацы. Вена как бы находилась в заточении у этих бастионов; внутренний город оставался средневековой крепостью. Австрийские военные, утверждали, что городские стены необходимы для охраны процветающих в городе высших классов от трудового люда, обитавшего на окраинах.