в другой штофчик налил «слез». также выпил махом и отрицательно покрутил головой.

– За что он эту пакость любит? Сладка уж больно! Так сладка и так липка, что, помажь палец, приложи к носу – приклеится. Не оторвать, вот как приклеится – мертво берет. Йй-эх! Интересно, а что за сюрпризец приготовила госпожа Лебедева? – Он поднял бутылку со «слезами». – «Слезы Христа» – это не вино – варенье! Если не запить – сдохнуть можно! – Он снова налил себе мадеры, похвалил: – А это – да, это вино. Совсем другое дело.

Сюрприз госпожи Лебедевой был необычен – в квартире Распутина появились два дюжих молодца с рыжими усами и бритыми затылками, наряженные в одинаковые костюмы, с одинаковыми шляпами, очень похожие друг на друга.

– Вы что, братья-близнецы? – спросил Распутин.

– Никак-с нет-с, – ответил один из молодцов, старший, – ростом он был на несколько сантиметров выше своего напарника.

Госпожа Лебедева, которой не понравилось пришибленное, угнетенное состояние Распутина – она уже прослышала и про странных нищенок, осаждающих квартиру «старца», – прислала Распутину двух охранников, наняв их в специальном бюро. Охранники владели приемами бокса, ловкими подсечками, подножками, знали также тайны китайской борьбы, умели хорошо стрелять из револьверов, прыгать и бегать, читать по глазам мысли и угадывать желание хозяина.

– Спасибо, – растроганно пробормотал Распутин, – вот не ожидал… Действительно сюрпризец! – Он засмеялся тихо, расслабленно, подивился в эту минуту тому, что какой-то час назад его могли допекать разные страхи, по коже бегал мороз, кололся, в душе было пусто, а сейчас состояние совсем иное – возвышенное, будто у ангела, солнечное, легкое. И все благодаря госпоже Лебедевой.

– И все-таки, ребята, я откажусь от ваших услуг, – сказал он охранникам.

– Почему-с? – удивился старший, приподнялся на цыпочках, чтобы быть повыше. Распутин заметил это, усмехнулся, прикрыв рот рукой. – Все уже оплачено! – сказал старший.

– Да разве дело в оплате? – высоким резким голосом проговорил Распутин. – Совсем не в этом! Не могу я, чтобы меня охраняли! У меня уже есть охрана, да и народ от меня отрекнется. Сейчас люди ходят ко мне открыто, а когда вы будете – как станут ходить? – Распутин покачал головой. – А? Ясное дело – будут бояться. Нет, спасибо вам. – Распутин поклонился охранникам. – А госпоже Лебедевой я сейчас позвоню. Прямо при вас!

Он набрал телефон Лебедевой и тихим, в себя, голосом – разговора охранники не слышали, хотя стояли рядом, – объяснил ей, что сюрпризец хоть и хорош, но не может он принять охрану. Минуты две Распутин втолковывал это Лебедевой, потом повесил трубку и сказал охранникам:

– Все! Ступайте, ребята, по домам. А я, пожалуй, буду собираться. Давно у себя в Покровском не был.

Через полчаса Лапшинская привезла билеты – она купила четыре купе в вагоне второго класса.

Слукавил Распутин либо забыл – у себя на родине, в Покровском, он был не так давно – весной, когда пространство бывает сплошь залито светом, снег блестит так, что глаза краснеют даже у лошадей – у бедных одров текут слезы и мутнеют зрачки, воздух пахнет мочеными яблоками, льдом и свежими муксунами – сладкой обской рыбой.

Утренний выпуск петербургских «Биржевых ведомостей» тогда сообщил: «27 марта в Тюмень прибыл Григорий Ефимович Распутин. Он снял обычный свой костюм и теперь в шубе на дорогом лисьем меху, в бобровой шапке производит впечатление франта. Тюмень еще не признает в Распутине ни пророка, ни деятеля, поэтому его приезд не вызывает ни встреч, ни толков.

День 27 марта Распутин провел у своего приятеля – господина Стряпчих, ездил по магазинам, больше по гастрономическим. Не обошлось и без поклонниц… Затюменские обыватели могли в доме Стряпчих видеть его пьющим чай на диване между двух барынек, из которых одна – пышная брюнетка со жгучими глазами, а другая – более пожилая, но не утратившая еще следов былой красоты.

Утром рано, по холодку, 28 марта Григорий Ефимович на своих лошадках поехал в село Покровское, где он проведет Пасхальную неделю.

Не обошлось и без просителей и посылки Распутиным телеграмм на имя важных чиновников».

Тюмень Распутин любил больше, чем Тобольск, хотя губернское начальство обреталось в Тобольске. Тюмень была богаче, вольнее, шумнее, расхристаннее чопорного, застегнутого на все пуговицы губернского Тобольска, и Распутин, если не было дел, в Тобольске не останавливался – душа не лежала, а вот в Тюмени мог жить сколько угодно.

Один из тюменских знакомых «старца» не расставался с запиской, которую хранил при себе, как самый дорогой документ, – записка была ему дороже паспортной книжки. Состояла она всего из двух слов: «Выслушай ево» и подписи: «Распутин». Знакомый широко пользовался запиской, и не было людей, которые бы отказали ему, – брал все подряд: от икры и свежей пеляди до мануфактуры и леденцов-монпансье в огромных жестяных банках, устраивал знакомым продвижение по службе, а в соборе стоял в первом ряду вместе с предводителем тюменского дворянства и городским головой.

После мартовской Тюмени Распутин поехал в Крым – и снова газеты дали о нем репортажи, снова шустрые корреспонденты скакали по всей Ялте, будто блохи, стараясь не упустить «старца». Корреспондент «Ялтинского вестника», патриот своего города, особо отметил, что Распутин занимал просторный светлый номер с видом на море. В открытое окно залетал вкусный ветер с запахами недалекого ресторана, жареной баранины и морской соли, были слышны крики чаек, очень похожие на детские, – весной чайки всегда кричат, как обиженные дети.

Репортер не стал ходить вокруг да около, а задал Распутину вопрос в лоб:

– В петербургских газетах на днях были напечатаны заметки о том, что вы, Григорий Ефимович, намерены в скором времени выступить в печати с какими-то сенсационными заявлениями. Правда ли это?

«Старец» начал отнекиваться:

– Нет, неправда. Я далек от всяких выступлений. Да и на что мне это?

Видать, вопрос уязвил его, за живое задел. Распутин неожиданно сморщился, будто съел горькое дикое яблоко.

– А теперь, молодой человек, покиньте мой номер!

На этом интервью закончилось.

Когда репортер покидал номер Распутина, то услышал, что чайки начали кричать громче обычного, а одуряюще вкусный запах жареной баранины исчез.

Другой репортер был более осторожен, он лишь спросил у Распутина, сколько времени тот пробудет в Ялте.

– Через четыре дня уеду, – ответил Распутин.

Не знал, не видел Распутин, что буквально по следам его, иногда приближаясь на расстояние двух десятков метров, ходила женщина, одетая в черную длинную юбку и в темную вязаную кофту сажевого цвета, застегнутую под самое горло, на голове у женщины был повязан тускловато-темный платок, надвинутый на самые глаза. Походка у нее была бесшумная и легкая, как у рыси.

Никто раньше в Ялте эту женщину не видел, она появилась здесь впервые.

– В Тюмень сегодня же, курьерским поездом! Ах, какая благодать! – радовался Распутин и довольно потирал руки. Подгонял дочку: – Ты, Матреш, суетись-ка, суетись! Попроворнее будь! Уже взрослая! Собери кой-чего в дорогу. Яиц испеки, на рынке