Впрочем, если отставить в сторону эпизодические ссылки на Божественную сущность, миссис Монро не объявляла о приверженности той или иной церкви или религии и не сделала сколько-нибудь заметной попытки внушить мысль о Боге своему сыну. Мальчик явно придерживался светских взглядов, и, признаться, Холмс радовался практическому складу подростка. И этим ветреным вечером, сидя за столом, он набросал несколько строчек для Роджера, несколько фраз, которые ему бы хотелось дать мальчику прочесть как-нибудь позже.

Придвинув к себе чистый лист бумаги и опустив лицо к самой крышке стола, он начал писать:

Не догмы архаических доктрин дадут тебе величайшие знания, но непрерывная эволюция науки и пристальное наблюдение над естественной средой за твоими окнами. Дабы воистину постигнуть себя, что означает воистину постигнуть мир, тебе не требуется видеть ничего, кроме изобильной жизни, тебя окружающей, — цветущего луга, нехоженых лесов. Пока это не станет главнейшей целью человечества, я не предвижу пришествия века подлинного просвещения.

Холмс положил ручку. Он дважды перечел написанное вслух и не стал ничего править. После этого он ровно сложил лист пополам и задумался в поисках подходящего места, чтобы оставить записку, — места, где бы она не забылась, откуда ее можно было бы легко достать. О ящиках стола не приходилось и думать, так как записка вскоре затерялась бы там среди других бумаг. Схожую опасность представляли неупорядоченные, переполненные архивные папки и его карманы с их неразрешимыми тайнами (зачастую мелкие предметы легко попадали туда — бумажки, сломанные спички, сигара, стебельки травы, любопытный камешек или ракушка, найденные у моря, все то занятное, что он набирал, гуляя, — лишь затем, чтобы пропасть или впоследствии явиться точно по волшебству). Нужно надежное место, постановил он. Приемлемое, запоминающееся место.

— Куда же? Думай…

Он обвел взглядом книги, лежащие вдоль стены.

— Нет…

Поворотившись с креслом, он посмотрел на книжные полки у мансардной двери и пригляделся к одной, отведенной исключительно для опубликованных им работ.

— Пожалуй…

Вскоре он уже стоял перед своими ранними книгами и разнообразными монографиями, чертя указательным пальцем горизонтальную линию на пыльных корешках: «О татуировках», «О чтении следов», «О различиях между пеплом от 140 сортов табака», «Исследование влияния профессий на форму руки», «Симуляция», «Пишущая машинка и ее связь с преступлением», «Тайнопись и шифры», «Полифонические мотеты Лассуса», «Исследование арамейских корней древнекорнского языка», «Использование собак в сыске», — остановившись на первом крупном труде этих лет, «Практическом руководстве по разведению пчел, а также некоторых наблюдениях за выводом пчелиной матки». Каким же весомым был его труд, когда он снял его с полки, в обеих ладонях удерживая его внушительный корешок.

Записка для Роджера была наподобие закладки вставлена между четвертой главой («Выпас пчел») и пятой («Прополис») — Холмс подумал, что это редкое издание будет хорошим подарком мальчику на следующий день рождения. Само собою, нечасто вспоминая о таких датах, он должен будет спросить миссис Монро, когда отмечается счастливый день (миновал ли он или близится?). Но он уже видел, как удивление изобразится на лице Роджера, когда ему будет вручена книга, как его пальцы будут медленно переворачивать страницы, когда он, оставшись один в своей спальне, углубится в чтение — и рано или поздно нападет на сложенную записку (корректный, ненарочитый способ передать важное послание).

Уверенный, что теперь записка обретается в правильном месте, Холмс поставил книгу на полку. Развернувшись и идя к столу, он с облегчением подумал, что его внимание вновь может быть обращено к работе. Усевшись в кресло, он напряженно уставился на устилавшие стол страницы, каждая из которых была заполнена множеством торопливых слов, чернильных буковок, похожих на детские закорючки, — но тут жгуты его памяти начали расплетаться, и он утратил твердое понятие о том, чему эти страницы могли быть посвящены. Скоро истаяли последние нити, сгинули в ночи, как выметенные из водосточных желобков листья, и некоторое время Холмс смотрел на страницы, ни в чем не сомневаясь, ничего не вспоминая, ни о чем не думая.

Но, пусть его ум и бездействовал, рук он не покладал. Его пальцы шарили по столу, скользили по страницам, произвольно подчеркивали фразы и наконец беспричинно зарылись в кучу бумаг. Пальцы словно действовали по своему разумению, ища нечто недавно забытое. Страница за страницей отправлялись в сторону, образуя новую кипу почти посередине стола, пока пальцы не извлекли откуда-то недописанную рукопись, схваченную резинкой: «Стеклянная гармоника». Сначала он глядел на рукопись невидящим взглядом, вроде как безразличный к находке, и, разумеется, не заметил, что Роджер многократно изучал текст, пробираясь при случае в мансарду посмотреть, не был ли рассказ дополнен или окончен.

Из забытья Холмса вывело заглавие, породившее в его бороде странную, легкую улыбку; не будь слова четко выписаны вверху страницы, над первым абзацем, он мог бы переложить рукопись в новую кипу, где бы она была вновь погребена под более поздними и не связанными с нею набросками. Теперь же пальцы сняли резинку и бросили ее на стол. Он откинулся в кресле и стал читать незавершенный рассказ, как будто бы его написал кто-то другой. Но постепенно воспоминание о миссис Келлер утвердилось и обрело ясность. Он, как сейчас, видел ее фотографию. Он мог без труда восстановить в памяти облик ее встревоженного мужа, сидящего против него на Бейкер-стрит. Мог даже, прервавшись на несколько мгновений и глядя в потолок, перенестись назад во времени и, покинув Бейкер-стрит, устремиться вместе с мистером Келлером сквозь шумливые толпы лондонских улиц к магазину Портмана. Тем вечером он был больше на месте в прошлом, чем в настоящем, а ветер неумолчно завывал в окнах мансарды.

II

Недоразумение на Монтегю-стрит

Ровно в четыре часа мы с моим клиентом ждали у фонарного столба через дорогу от магазина Портмана, но миссис Келлер еще не показывалась. Кстати сказать, с нашего места мы видели окна комнат, которые я нанял, приехав в Лондон в 1877 году. Конечно, не было никакой надобности делиться с клиентом столь личными сведениями, равно как и сообщать ему, что в мои юные годы, когда я проживал в этом доме, магазин Портмана был дамским пансионом с дурной славой. В остальном же эти места не сильно изменились со времен моего тут обитания и состояли большей частью из одинаковых двухкомнатных квартир, первый этаж — белокаменный, другие три — кирпичные.

Стоя там и странствуя взглядом от окон к улице, от былого к настоящему, я испытал сентиментальное чувство к тому, чего в последние годы был лишен: к анонимности первых лет моей сыщицкой практики, к возможности ходить по городу свободно, не будучи узнан или отвлечен. Улица была та же самая, но мне было понятно, что я в своем нынешнем воплощении несколько отличаюсь от того человека, который когда-то жил здесь. Тогда мне доводилось облачаться в чужое платье лишь ради незаметного внедрения и слежки, это был удобный способ затеряться в разных кварталах города, добывая нужные сведения. Среди не поддающихся счету ролей, сыгранных мною, были неприметный бродяга, горячего нрава юный лудильщик по имени Эскотт, благочестивый итальянский священник, француз-ouvrier,[8]даже старуха. Но ближе к закату карьеры мне пришлось постоянно носить накладную бороду и пару очков — единственно с целью избегнуть встреч с вездесущими поклонниками Джоновых очерков. Я более не мог неопознанным направляться по своим делам, не мог отобедать в людном месте, чтобы незнакомцы не прерывали мою трапезу, желая побеседовать со мною, пожать мне руку, задать какой-нибудь возмутительный вопрос касательно моего призвания. Поэтому, как я быстро понял, поспешно удаляясь с мистером Келлером от Бейкер-стрит, с моей стороны было досадной оплошностью приступить к делу без маскировки. Когда мы шли к магазину, к нам приблизился рабочий дружелюбного и простодушного вида, с которым я перемолвился несколькими словами.