– Преступления, которые приписываются ему, должны бы вы сказать, это было бы справедливее, – с жаром возразил Макиавелли. – Но что же доказано из преступлений Борджиа? Разве непреложная истина – обвинения его злейших врагов, которых он заставил отказаться от своих несправедливых и наглых притязаний? Папа Александр хочет восстановить права церкви над своими вассалами, они оказывают ему противодействие, он заставляет их подчиниться, и поэтому он – тиран! Князья церкви восстают против своего верховного главы, он отправляет их в изгнание, конфискует их имущество, поэтому он – угнетатель! Его старший сын падает под рукой неизвестного соперника, значит, его убил родной брат!

– Зятья папы один за другим погибают от руки убийцы, и молва твердит, что здесь дело нечисто, – насмешливо подражая Макиавелли, продолжал иоаннит. – Епископ цельтский отравлен, и в народе идет слух, что его убили, потому что он посмел утверждать, что Цезарь возил во Францию буллу, благодаря которой король Людовик мог развестись со своей худощавой кузиной и жениться на пышной вдове из Бретани[17]. Борджиа ведут войну с римским дворянством и уничтожают его, обращают затем свое оружие против вассалов Романьи, и тут простодушно пытаются уверить, что они на развалинах всеобщей свободы утверждают собственную тиранию.

– Некоторые старые беспутники умирают скоропостижно, следовательно, Цезарь отравил их? – начал снова задетый Макиавелли.

– Нет, и молодые также! – возразил иоаннит. – За жизнь своего бежавшего брата Зема султан Баязид обещал триста тысяч дукатов, и Зем умирает от яда в лагере французского короля, который думал, что он принесет ему пользу в крестовом походе против поганых турок.

– И из этого, конечно, следует, что в его смерти виновны Борджиа? – сказал флорентиец. – Если Баязид за жизнь брата хотел заплатить такую высокую цену, неужели он не мог найти для этой цели другие руки?

– Лучшим ответом на это может быть объяснение Цицерона. На вопрос: «Кто неизвестный виновник преступления», ответившим: «Тот, кому это выгодно», – сказал иоаннит. – Кто, как не Цезарь, получил все наследство после молодого турка, его гарем и все его сокровища, которые он после своего неудачного мятежа привез с собой в Италию?

– Государство – законный наследник всех чужестранцев, умирающих на чужбине и не оставляющих после себя наследников, – промолвил Орсини, и святейший престол был волен передать свои права кардиналу Валенсийскому, которым был тогда Цезарь.

– Вы хотите сказать, благородный синьор, что кардиналу Валенсии угодно было захватить это наследство, а протонотариусу Джованни Баттисто Феррара – передать ему от имени святейшего престола, – возразил иоаннит. – Кардинал Валенсийский! Вот почтенный священник!.. Ведь он похитил из монастыря постриженную монахиню, к тому же происходившую из самого благородного в Риме рода Колонна.

– Простите, рыцарь, Орсини не уступают в благородстве ни одному роду, наши вольные грамоты – самые древние, которые когда-либо представляла церковь, – с надменной резкостью произнес Паоло Орсини, задетый, с одной стороны, едкими замечаниями иоаннита относительно его невесты и ее родни, а с другой – ненавистью и вечным соперничеством, с незапамятных времен царствовавшими между родами Орсини и Колонна. – Кроме того, – прибавил он, – уже давно всем известно, что несчастную девушку увлек на вечную погибель султан Зем.

– Неправда! Благородный турок допустил это лишь как предлог, чтобы замаскировать отказ папы Александра разыскать девушку и покарать ее, как предписывают канонические правила, – серьезно сказал иоаннит.

– Скажите пожалуйста, мессир Бембо, в чем заключается эта кара? – спросил сир Реджинальд, обращаясь к священнику.

– Ее надлежало бы замуровать в стену, – с серьезным выражением лица ответил Бембо.

– Тогда честь и слава папе Александру и за то, что он не привел этого наказания в исполнение, я от души пью за его здоровье! – воскликнул Орсини, залпом осушая свой стакан.

– Господа, уже поздняя ночь, а наш разговор точно не доведет нас до добра, я предлагаю лучше отправиться спать, – зевая, заметил Макиавелли. – Вам же, синьор Паоло, покой необходимее, чем кому-либо другому.

– Но я не хотел бы долго предаваться ему, – возразил Орсини.

– Кто знает, что слышали и поняли из нашего разговора солдаты Борджиа и что у них на уме? – и его взор беспокойно упал на шута, уже несколько часов спавшему на своем неудобном ложе.

– Я хотел бы сторожить вас и бодрствовать, шагая взад вперед по комнате, – сказал Реджинальд.

– Мы будем с тобой меняться, брат, – серьезно предложил иоаннит, – а то ты завтра упадешь с седла, – проговорил он и улыбнулся.

– Это, бесспорно, будет самым лучшим, – заметил Бембо, которому очень хотелось спать и который вместе с тем боялся уснуть. – Если бы я не так устал от тряски своего мула, я с удовольствием согласился бы караулить всю ночь один.

С этими словами он стал устраиваться насколько возможно удобнее, и быстро заснул, не дожидаясь конца спора, начавшегося между Орсини и его спасителями, потому что Паоло также захотел принять участие в этой, по-видимому, ненужной и лишней охране. Но то, что рассказывалось о коварстве и жестокости Борджиа, произвело на всех такое сильное впечатление, что эта предосторожность никому не показалась смешной или ненужной.

От испытанных волнений и беспокойств Паоло Орсини почти всю ночь не сомкнул глаз. Он первый поднялся с восходом солнца и торопил путников к отъезду, чтобы до наступления жары добраться до долины. Его нетерпеливое желание быть в Риме перешло почти в страсть и приняло довольно неприличный характер, когда он потихоньку стал уговаривать Лебофора тронуться в путь, не дожидаясь Макиавелли и его свиты, по его объяснению, они могли только задержать их. Если бы Реджинальд согласился на такое нарушение приличий, все равно этот план был разрушен шутом, который внезапно вскочил со своего ложа и громко затрубил в лежавший около него рог. Этими звуками он мог пробудить окаменевшего короля Артура со свитой в уэльской пещере. Действие его было мгновенно, и Макиавелли, далекий от мысли расстаться с нежданными попутчиками, протирая глаза, стал упрашивать их не спешить, а он со своей стороны готов был скорее потерять лишний день, чем лишиться их общества.

Во всяком случае старания Паоло ускорили отъезд. Отслужили обедню, настоятель торжественно благословил всех, и путешественники, щедро одарив монастырь, после скудного завтрака, громыхая доспехами, словно горный поток, выехали из монастыря.

Отряд двигался в порядке, насколько допускала это извилистая горная дорога, то сбегавшая в долину, то поднимавшаяся на утесы, но все время следовавшая вдоль реки. Орсини и Лебофор совершали путь рядом, причем Паоло ехал на лошади одного из английских солдат, который и пешком не отставал от своих конных товарищей.