* * *

Нелегко писать о том, что было дальше.

Первой моей реакцией на слова графини было удивление. Неужели я откажусь от надежды на свободу, дам кому-то распоряжаться своим мозгом ради дорогой одежды и возможности иметь силу? Сама мысль об этом казалась мне абсурдной. Какие бы привилегии я ни получил, все равно я оставался б овцой среди овец. Утром, однако, проснувшись рано, я начал думать заново. И снова отверг эту мысль, решительно, но не так быстро, и с сознанием добродетельности этого. Принять предложение означало предать других: Генри и Бинпола, вагранта Озимандиаса, капитана Куртиса, всех свободных людей в Белых горах. Ничто не заставит меня сделать это.

Но мысль оказалась коварной. Отныне я уже не мог забыть о ней. Конечно, я не приму предложения, но если… Вопреки своему желанию, я думал об открывающихся возможностях. Я уже настолько изучил язык, что мог разговаривать с жителями замка, хотя они и смеялись над моим акцентом. И, казалось, меня так много ждало впереди… После турнира будет праздник урожая, потом охота. Они говорили о том, как приятно выезжать ранним утром, когда трава скрипит под ногами лошади, о псах, лающих на склонах холмов, об охоте, о возвращении домой с добычей, о том, как разжигают очаг в большом зале и жарят туши целиком. А позже — праздник Рождества, который длится двенадцать дней. Тогда приходят жонглеры и певцы. Потом весна и соколиная охота — выпускаешь сокола в небо, и он камнем падает на добычу. А потом лето, и снова турнир, и так круглый год.

К этому времени изменилось и мое отношение к окружающим людям. В Вертоне разница между мальчиками и взрослыми мужчинами проявлялась резче, чем здесь. Там все взрослые, даже мои родители, казались мне чужими. Я уважал их, восхищался или боялся, даже любил их, но я не знал их так, как узнал в замке. И чем ближе я узнавал их, тем труднее было мне их презирать. Они были в шапках, они приняли треножники и все, что стояло за ними, но это не помешало им, как графу, графине, Элоизе и другим, остаться добрыми, щедрыми, храбрыми и счастливыми.

Именно в этом, как ни невероятно, заключалась суть. До надевания шапок могли существовать сомнения, неуверенность, отвращение; эти люди, вероятно, тоже знали их. Когда шапка надета, сомнения исчезали. Большая ли это потеря? И потеря ли вообще? Треножники, помимо самого акта надевания шапок, казалось, не вмешивались в жизнь людей. Конечно, были случаи, как на море с “Орионом”. Капитан Куртис рассказывал, что иногда при этом тонут корабли, но сколько их погибло в ураганах и разбившись о скалы? Озимандиас рассказывал о людях, работающих в подземных шахтах, чтобы добыть металл для треножников, об охоте треножников на людей, о том, что люди служат им в их городах. Но даже если это правда, то все это происходит очень далеко. И совершенно не затрагивает эту безопасную и приятную жизнь.

Снова и снова возвращался я к самому главному — верности Генри, Бинполу и остальным. Но даже эта мысль, по мере того как проходили дни, казалась все менее и менее убедительной. В поисках спасения я разыскал Генри и Бинпола и опять предложил им немедленно уходить. Они спокойно отвергли мое предложение. У меня сложилось впечатление, что они не хотят со мной разговаривать и с нетерпением ждут, когда я уйду. Я ушел, негодуя на их холодность, но в то же время немного радуясь ей. Если ищешь оправданий для неверности, хорошо иметь повод для негодования.

К тому же была Элоиза. Мы гуляли, ездили верхом, разговаривали, и постепенно сдержанность и неловкость, появившиеся после случая в саду, преодолевались; нам снова было хорошо, мы были довольны обществом друг друга. Однажды мы сели в лодку, и я греб вверх по течению к острову. День был жарким, но в траве под деревьями было прохладно, а стрекозы, красные и желтые бабочки танцевали в воздухе над текущей водой. Я не рассказывал ей о предложении графини, она сама упомянула об этом. Она считала несомненным, что я останусь, и я почувствовал от этого странное удовольствие. Будущее здесь, в этой богатой и прекрасной стране, в замке, с Элоизой…

Если только надевание шапки окончится благополучно, напомнил я себе. А почему бы и нет? Капитан Куртис предупредил меня, когда местный язык был для меня бессмысленным набором звуков. Теперь же, хотя до совершенного владения мне было далеко, я его понимал. Не мог я стать вагрантом и из-за сопротивления: ведь я очень много выигрывал.

Я напомнил себе то, о чем думал, когда лежал в постели после лихорадки. Ничто не важно, ничто не имеет ценности, если несвободен мозг. Но это настроение теперь казалось далеким и нереальным. Треножники подчинили людей, когда те находились в расцвете своей власти и величия, способные создавать огромные города, корабли, а может, и еще большие чудеса. Если наши предки со всей их силой потерпели неудачу, какими жалкими выглядят усилия горстки людей, цепляющихся за голые горные склоны. И если нет надежды победить, то какая альтернатива? Жить, подобно преследуемым животным, переносить трудности и отчаяние — и эта жизнь, с ее полнотой, безопасностью и счастьем?

Во время гребли часы съехали мне на запястье и стали мешать. Вначале я думал, что графиня и другие заинтересуются ими — захотят узнать, как попало к мальчику такое чудо, но они не проявили никакого интереса. У них не сохранилось никаких следов мастерства древних, а время ничего не значило для них. Во дворе были солнечные часы, и этого было достаточно. Я снял часы, которые мешали грести, и бросил их Элои-зе, чтобы она их подержала. Но она умела ловить не лучше других девушек, и часы упали за борт. Я успел заметить, как они исчезают в зеленой глубине. Элоиза расстроилась, но я успокоил ее, сказав, что потеря невелика. И в тот момент это действительно было так.

Время турнира быстро приближалось. Повсюду чувствовалось возбуждение и приподнятость. На лугу воздвигались большие палатки для тех, кому не хватит места в замке. С утра до вечера звенело оружие, рыцари непрерывно тренировались; насмешливые крики сопровождали неудачные выпады. Я принял участие в тренировках и обнаружил, что неплохо владею конем и легко попадаю в кольцо.

Я продолжал размышлять. Возьмем, например, верность. Верность кому? Люди в Белых горах даже не знают о моем существовании. Для Озимандиаса и капитана Куртиса я был одним из многих мальчишек, отправленных ими на юг. А Генри и Бинпол? Нужен ли я им вообще? Казалось, нет. Может, им лучше без меня?

С утра шел дождь, но к полудню прояснилось, и состоялись предварительные поединки. Я увидел Генри и Бинпола на утоптанном поле, где слуги убирали помет. Стены и башня замка вырисовывались на фоне заходящего солнца.

Бинпол сказал, что уходить нужно завтра рано утром до того, как поднимутся слуги на кухне. Они уже сложили еду в мешки. Мой мешок исчез вместе со старой одеждой, но Бинпол сказал, что это не важно: у них еды вполне достаточно. Я должен встретиться с ними у ворот замка в назначенное время.

Я покачал головой:

— Я не приду.

— Почему, Уилл? — спросил Бинпол.

Генри ничего не сказал, но на его широком лице появилась улыбка, и я почувствовал в тот момент, что ненавижу его больше, чем когда-либо в Вертоне. Его мысли и презрение были совершенно очевидны.