– Не хочешь пойти к нам пообедать? – сказала я.

Он отрицательно покачал головой.

– Бедняжка, – сказала я.

Это было самое ужасное слово, которое я могла произнести в тот момент, и мне захотелось расплакаться только оттого, что я его произнесла; оттого, что я такая неловкая; оттого, что не могу ничего поделать – Марито вернулся, но теперь мне кажется, что он от меня еще дальше, чем прежде.

– Мне нужно идти, – сказала я. – Приду после обеда?

Он поднялся со стула, и мы оказались лицом друг к другу. Я чувствовала, что никогда в жизни больше не смогу сдвинуться с места, если он будет так стоять. Мы смотрели друг другу в глаза, и мне стало казаться, что его тело, а потом и лицо исчезли; остались только глаза, и меня затянуло в его взгляд – глубоко, в какой-то безграничный космос. И я почувствовала, что с ним происходит то же самое, как будто мы нашли друг друга в глубине взгляда и теперь нам не нужны никакие слова. Не знаю, кто из нас сделал шаг вперед – он или я. Но вдруг я уже трогала кончиками пальцев шрам на его губе. Нащупала маленькую впадинку у края губы. А потом – не знаю, когда началось это потом, – мы уже целовались.

Болезнь Шагаса, или трипаносомоз человека, – это паразитарное заболевание, вызываемое простейшими организмами, жгутиконосцами Trypanosoma cruzi, размножающимися в клетках хозяина в результате бинарного деления, многократно повторяющегося и прогрессирующего.

Заражение происходит путем укуса кровососущего насекомого, триатомового клопа, называемого также «поцелуйный клоп».

Тело поцелуйного клопа делится на три части: голова, грудь и брюшко. Голова вытянутая, у большинства видов конусообразная. На ней расположены два больших, шарообразной формы, глаза, два малых глаза и два усика, являющиеся органами чувств. На нижней стороне грудного отдела закреплены длинные и тонкие лапки. Большая часть брюшной части сверху накрыта крыльями. На свободной от крыльев части брюшка, по краям, имеются светлые крапины. Они являются характерным признаком, позволяющим идентифицировать поцелуйного клопа.

Насекомое в основном прячется в щелях полов и стен глинобитных сельских домов, в крытых соломой кровлях, а также за мебелью и другими предметами. В жилых помещениях присутствие поцелуйного клопа довольно легко обнаружить по испражнениям желтовато-бурого и черного цвета, они хорошо заметны на стенах и по внешнему виду напоминают капли туши.

Лежа в постели, я читала перед сном. Потом опустила раскрытую книгу себе на грудь и перевела взгляд на стены своей комнаты, белые и гладкие; мягкий свет китайского бумажного абажура придавал им легкий оранжевый оттенок. Из родительской спальни до меня доносились звуки телевизора, а из окна – непрестанный шелест уличного движения. В квартире сверху кто-то ходил на каблуках прямо над моей головой – туда-сюда, туда-сюда. Мне захотелось пить, я пошла в кухню. Где-то в темной глубине тихонько урчал холодильник, свет уличных фонарей выхватывал из темноты чистый стол и сушилку для посуды возле покрытой кафельной плиткой стены. К этому часу консьерж уже, наверное, забрал мешок с мусором, который мама обычно оставляла на лестнице с черного хода. Каждый раз, когда мама замечает в кухне таракана, она звонит домоуправу и закатывает форменный скандал. На следующий день приходит человек с рюкзаком, и вся квартира наполняется слабым, однако неприятным запахом, который, судя по всему, маму только успокаивает. Я попыталась представить себе дом размером с нашу кухню, такой, о котором мне рассказывал Марито: дом с глинобитными, в трещинах, стенами, дом, крытый соломой, в которой полно гнезд затаившихся поцелуйных клопов. Я вернулась в свою комнату со стаканом воды и забралась в кровать. Марито рассказывал мне о ночах в Сантьяго, о лесных шорохах и тишине, от которой звенит в ушах. Он говорил о том, как ночует там: вместе с двоюродными братьями, на составленных рядом, связанных веревкой топчанах, чтобы все поместились. И как жарким летом они вытаскивают топчаны наружу, под деревья, – там чуть прохладнее. Рассказывал и о том, как порой среди ночи слышно, как дядя с тетей занимаются любовью. Жаркими или теплыми ночами, когда люди ложатся спать и гасят свет, поцелуйные клопы выходят из своих убежищ. Если они оказываются на потолке или высоко на стенах, то они падают вниз с негромким стуком, похожим на звук капели.

Телевизора в соседней комнате уже не слышно, но вот в квартире за стеной кто-то поставил классическую музыку. Для моих родителей ранчо было чем-то живописным – они бы использовали именно этот эпитет. И теперь мне приходит в голову мысль, что разница между этим их восприятием и тем знанием, которым обладал Марито, некоторым образом дает представление о расстоянии, что мне еще предстоит пройти, чтобы начать его понимать.

В следующие выходные, взявшись рассуждать о Шагасе, я страшно собой гордилась. Марито при свете керосиновой лампы ремонтировал старый блендер, который он привез из Сантьяго, а я сидела на топчане и вещала с видом эксперта, весьма неравнодушного к своей теме.

– Чего я совсем не понимаю, так это как такое может быть, что люди не замечают, что они больны, – выдала я очередную тираду. – Если болезнь увеличивает размер твоего сердца уж не знаю, во сколько раз, то ты же никак не можешь чувствовать себя хорошо.

Марито продолжал заниматься блендером. С тех пор как я завела этот разговор, он не произнес ни слова.

– Как они могут продолжать работать? Крестьяне в поле или рабочие на стройке… – я сделала паузу, вновь ожидая, что он что-то скажет. – В книге написано, что заболевание протекает бессимптомно, но я никак не могу понять, как оно может быть бессимптомным. Мне кажется, что им не следует выполнять тяжелую работу.

Я и сама ощутила, что только что сморозила глупость: люди, о которых шла речь, не могли выбирать себе работу, и мой комментарий должен был бы вызвать протест, но Марито, никогда не пропускавший мои ляпы такого рода, молчал. Спина у него блестела от пота; он разобрал весь блендер до последнего винтика и теперь сосредоточил всё свое внимание на какой-то детальке, которая, без сомнения, и стала причиной неисправности. Я подумала спросить его, заплывал ли глаз у его кузена после укуса клопа, если, конечно, он был тогда рядом и мог это видеть. Мне хотелось знать, понимали ли они, что мальчик может умереть. Но эти воспоминания, должно быть, для него слишком болезненны. Наверное, оттого он и молчит.

– Чего я совсем не знала, так это что болезнь Шагаса – одна из основных причин детской смертности, – сказала я, вновь пытаясь вовлечь его в разговор.

Он развернулся на стуле и уставился на меня, как будто раздумывая, стоит ли вообще со мной разговаривать.

– Ты ничего не понимаешь, – произнес он.

Опять, опять это вечное «ты ничего не понимаешь», это мое неведение, которое он сбрасывал на мою голову, как ком земли.

– Чего я не понимаю?

– В твоем мире такого не бывает. Мой брат умер потому, что его укусил клоп, который живет на потолке их ранчо. – Он замер с винтиком в руке, словно не знал, куда его вкрутить. – А те, кто мог бы сделать хоть что-нибудь, чтобы этого не случалось, занимаются статистикой и пишут идиотские книжки о детской смертности. – Он вновь развернулся спиной ко мне и выбрал другой винтик.

Я попыталась осмыслить его слова, но меня в очередной раз гораздо больше озаботило то, что он повернулся ко мне спиной, что он вновь на меня рассердился, что я даже не могу встать и обнять его. Я чувствовала, что моя обида нелепа, а еще – что всё это какое-то страшное недоразумение.

– Ты помнишь Лусио, когда он был совсем маленьким? – спросил Марито.

Конечно я помнила.

– А теперь подумай, что бы ты чувствовала, если бы знала, что риск, что он умрет от огромного количества дурацких причин, существует каждый день: из-за какого-нибудь жучка в доме или потому, что сами не знаем, как за ним ухаживать. Если бы мы, например, не знали, что летом грудничкам нужно давать много воды, что без нее они могут погибнуть от обезвоживания. Что-то