Конечно, в Париж мы не попали. Уже стемнело, когда мы добрались до кафе Des Routiers[67]в соседнем городке Бапом. Мы долго сидели там, потягивая дрянное красное вино, но никто из шоферов не взял нас с собой. Громадные дядьки в синих комбинезонах заходили в кафе всю ночь. Не обращая на нас внимания, они подзывали Терезу, заказывали перно или коньяк, сворачивали самокрутки — контрабандный табак — и, сыграв несколько партий в кости, снова уходили. Тяжелая работа — гонять по ночам громадные грузовики с прицепами в Португалию, в Марсель — куда велят. В час ночи нам пришлось уйти. Мы поволокли свой багаж сквозь ночной Бапом. Было холодно. Спать мы устроились на скамейке в парке, но проснулись в полчетвертого, совершенно окоченев. Мы двинулись в путь и через четверть часа вышли на дорогу; солнце едва показалось над горизонтом, когда мы поймали попутку. Шофер доставил нас в Париж — 170 километров за четыре часа — к половине девятого, а в десять мы уже втаскивали барахло в хостел. Эделл устроил в автобусе целое шоу, потому что не мог понять (я тоже не понимал) систему оплаты проезда. Но Париж лежал передо мной — с большого расстояния, из высокой кабины грузовика я увидел его силуэт и заранее почувствовал тоску от того, что должен буду его покинуть. Всегда буду ощущать это: только здесь я дома, здесь хочу я остаться навсегда. Дни, которые я провел там, были чудесны. Познакомился с Патрицией Бек (6, Оксфорд-террас, Теклуэй, Гастингс, Англия). Еще — с Зигфридом Видманом (Штутгарт, Корнтал, Гинденбург-штрассе, 43). Супружеская пара — чудесная девочка, я думал, ей восемнадцать или вроде того, — оказалось двадцать восемь, и у нее уже дети, невыразимо прелестна — много узнал о немецкой полиции. Напишу ей сегодня».

Здесь кончается мой дневник 1952 года. Написал ли я письмо в тот вечер? Сохранила ли она его? Да и жива ли она? Их лицам, изгладившимся из памяти, не проступить сквозь стену времени, и мне никогда больше не увидеть их.

Не слишком ли много встреч и впечатлений? Быть может, где-то живы еще неуклонно приближающиеся к восьмидесяти Артур Эделл и Париция Бек, г-н Мине и безымянный коммунист. Что сталось с людьми, которые встретились нам? Не их ли неузнаваемые, утратившие имена лица являются нам во сне? Удалось ли им совершить что-то особенное? Или память о них сохранится лишь в кусочках мозаики, составляющей мои книги, в скрытых ассоциациях, всплывающих, когда я вспоминаю о коммунистах, багаже, американцах, ночных дорогах, водителях грузовиков, скамейках в парке, женщинах, французах или немецкой полиции? И куда они все подевались?

Путешествие в Италию я перенес на следующую весну. Дневник не сохранился, не будет и связного рассказа. Остались клочки, обрывки воспоминаний. Первый в жизни настоящий юг: море света, все сверкает. Картинка: узкая дорога, ведущая вверх. Все выглядит, как декорации в опере, к этому я не был готов. Запахи тимьяна и розмарина. Язык, который раньше я слышал только в кино. На этот раз я был один и искал место для ночлега. Далеко внизу — недоступная бухта, светятся огоньки. Мне попадается сарай с открытой дверью. Я осторожно подхожу ближе, но никого не вижу; домов рядом тоже нет. В этой стороне, кажется, никто не живет, ни одна машина не проехала мимо меня. Не могу воспомнить, как я туда попал и почему свернул с главной дороги. Но не могу забыть, каким усталым и голодным я был. В сарае находилась лодка, укрепленная на стапеле с колесиками. Я скинул рюкзак, забился под носовую палубу и попытался уснуть. Ненадолго. Послышалось тарахтенье скутера, голоса. Мужчина и женщина. Очень возбужденные. Она говорила шепотом, стараясь держать дистанцию; он — требовательно, отрывисто командовал. Потом он заглушил мотор, стало тише. Вздохи, стоны. Теперь и он шептал, уговаривая. Зарница осветила сарай; я лежал, затаившись в своем убежище, когда почувствовал, что оно качается — они забрались на палубу. Я замер от ужаса, вылезать из укрытия было поздно: самое меньшее, что могло ожидать меня, — удар ножом. Затаив дыхание, я вслушивался в бушующие надо мной страсти, бормотание, шепот, сдерживаемые стоны и победоносный вскрик, тихие всхлипывания, шорох приводимой в порядок одежды. Они слезали с лодки, я видел только их ноги. Ни слова не было сказано. Скутер взревел, умчался, шум замер вдали, я вылез наружу. И снова вышел на темную дорогу. Сзади показался автомобиль и проехал мимо, озарив меня желтым светом фар. Дорога пошла под уклон, светало, с гор спускался туман, и часом позже я увидал огни придорожного кафе, где пара работяг коротала время у стойки за стаканом вина. Они курили «Национали». Я вознамерился сообщить им, что страшно голоден, и, собрав в кучку известные мне итальянские слова, выдал: sono molto famozo[69]. К еде, как оказалось, это не имело никакого отношения. Но всем захотелось посмотреть на знаменитость с ободранным рюкзаком. А когда недоразумение прояснилось и они, отсмеявшись, угомонились, я получил громадную краюху хлеба с толстенным куском говяжьей колбасы.

Несколько картинок тогдашнего Рима, сохранившихся в памяти. Бормотание похожего на больную птицу Пия XII со своего sedia gestatoria, переносного кресла, от которого избавились его престолопреемники. Итальянские башмаки из черной замши, купленные на распродаже и покрывшиеся плесенью после первого же дождя. Множество красивых людей на улицах. Девушка, которую я повел на «Генриха VIII» в киношку возле виа делла Кроче. Толстый и пылкий Берл Айвз[70]играл короля: голос итальянского дублера звучал жидковато для могучего тела, оказаться под которым, должно быть, мечтали все его королевы. Когда фильм кончился, она захотела посмотреть его еще раз, потом еще. Этого я не выдержал и бежал, оставив ее в опустевшем зале любоваться королем Генрихом, собиравшимся по третьему разу устроить крутую разборку своим женам. Я так и не смог забыть ее и до сих пор, оказавшись в окрестностях виа делла Кроче, ищу глазами ту, шестнадцатилетнюю, девушку. Удивленно глядящие на меня дамы моего возраста на нее совсем не похожи.

А еще я нашел нового друга. Его звали Франко, не знаю, как бы я выжил, если бы не встретил его. Мы познакомились у фонтана, и, наверное, он понял, что я голоден. Разницу между fame — голодом и fama — славой я уже выучил и больше не ошибался. Франко работал в министерстве финансов, он предложил пойти вместе в их cantina[71], где я должен был повторять за ним: pasta con fagioli, bistecca con patate[72], ничего не меняя. Cantina оказалась колоссальным и довольно мрачным подвалом. За столами сидело множество мелких служащих, я молчал, и никто не обратил на меня внимания. Я ел то же, что и он, слившись на время с толпой молодых итальянских чиновников, но одновременно обдумывал план добычи денег. Одного из монахов эйндховенского монастыря, где я когда-то учился, папа только что назначил своим sacrista[73]. Я помню даже, как его звали: монсеньор ван Лиерде. Sacrista, разумеется, служитель церкви, но очень высокого ранга, чтобы получить этот пост, надо быть по крайней мере епископом: sacrista, sagrestano del Papa, prelate domestico que regola le funzioni liturgiche del Papa[74]. Почему-то мне казалось, что стоит попасть в Ватикан и я смогу запросто встретиться с ним. Главное — заморочить голову швейцарским гвардейцам, по сей день одевающимся в придуманную для них Микеланджело форму, хотя в наши дни их опереточные сине-желтые костюмы вкупе с алебардами и высокими испанскими шлемами выглядят так, словно позаимствованы из ближайшего музея. Человек, согласившийся отвести меня к епископу, казался великаном. Мы шли и шли по широким коридорам меж выстроившихся шпалерами мраморных бюстов римских императоров, поэтов и философов. Я больше никогда не бывал в Ватикане, но, если верить памяти, он состоит из бесконечных коридоров, заставленных шеренгами мрачных римских голов. И это — все.