равно слова дружинного десятника будет маловато, чтобы стрельцы выпустили такую толпу из Кремля. У одного Данилы был шанс попытаться уболтать сторожей, пусть даже и мизерный – все-таки авторитет у него среди простого народа в Кремле имелся. Но целый отряд вооруженных всадников – это совсем иное…

Впереди показались надвратные фонари Спасской башни, специально прикрепленные так, чтобы свет падал на площадку возле ворот. Для стрельцов с башни, стен и с углового поста за Военной школой любой подъезжающий как на ладони. А сами они в тени, стреляй – не хочу.

– Стоять! Кто такие?

– Ну вот, началось, – пробормотал про себя Данила. Хотя иначе и быть не могло…

– Свои, – отозвался Степан.

– Свои в такое время дома спят, десятые сны смотрят. Кто такие, спрашиваю?

Голос был грубый, хриплый, что называется «с трещинкой». Но тот, что перебил его, был еще паскудней.

– Преступники это, служивый. Слово и дело!

«Слово и дело» – присказка старинная и страшная. Говорят, пятьсот лет назад такое выкрикивали княжьи люди, обнаружившие государственного преступника или несчастного, кто им таковым показался. После чего человека можно было считать мертвецом – из следственных подвалов мало кто возвращался. Потом, после смерти тогдашнего князя, говорят, одумались, но через триста лет все повторилось. Снова по всей Руси убивали людей сотнями – за слово, за взгляд, который кому-то не понравился, и этот «кто-то» взял да донес. Тогда говорили: «Лес рубят – щепки летят». Этого Данила понять не мог, как ни силился. Судя по тому, что рассказывал отец Филарет, свой народ тогдашний князь вырубал под корень, а попадали под топор истинные враги или нет – неизвестно. Страшной сказкой казались такие истории. Но вот сейчас, похоже, все повторяется.

– Слово и дело!

Краем глаза Данила увидел, как в окнах Военной школы блеснули несколько автоматных стволов. Значит, засада. Значит, знали все опричники и просто ждали, когда дружинники сами заедут в расставленные сети. Теперь всё. Стоит подьячему своим мерзким голосом произнести единое слово – и поляжет весь дружинный отряд, словно молодая трава под кислотным дождем.

– Ну что ж, арестуй меня, подьячий, – неожиданно веселым голосом громко сказал Степан. – Только сначала подойди, покажу чего.

– Все, что ты можешь показать, я в подвале Тайного приказа посмотрю, – вновь раздался голос из-за угла Школы. Видать, Савелий прятался за мешками с песком, на которых были установлены два стеношных стреломета, угрожающе направленных на дружинников. – Взять их!

– А вот это ты погоди, подьячий, – прозвучал в темноте тот самый голос «с трещинкой». – Ты в Сенате распоряжайся, ежели Тайный дьяк позволит. А в своем карауле я командую.

На свет из темноты вышел невысокий мужик в длинном, ниже колен тегиляе, усиленном квадратиками стальных пластин. Не кольчуга, конечно, одежка стрелецкая, но метательное копье нео на излете удержит. Другое дело, что обезьяны тоже не дураки и копья свои швыряют во время штурма, подобравшись поближе к стенам… Еще на стрельце была плотная шапка с опушкой, рукавицы, как и тегиляй, усиленные железом, и толстые сапоги. Из оружия – кривая сабля на поясе и длинноствольный пистоль за поясом. В руке стрелец держал бердыш – насаженный на длинное древко боевой топор с лезвием, искривленным полумесяцем. В умелых руках оружие страшное. Особенно при обороне удобно таким и рубить, и колоть лезущих на стены нео. А при случае использовать специальную выемку на обухе в качестве упора для фузеи или пистоля.

На шапке стрельца красовался вышитый знак – островерхая башня. Значит, сам начальник Спасского караула.

– Степан, ты, што ль? – спросил стрелец, прищуриваясь, словно из пищали целился.

– Я.

Десятник поднял стальную полумаску, защищавшую глаза и нос на манер забрала.

– А чего ночью-то шастаете? Случилось чего?

– Случилось, – сказал Степан, осторожно доставая из кармана кожаных штанов свернутую в трубочку бумагу. – Держи.

Начальник караула Спасской башни принял свиток, развернул…

Из-за мешков вышел подьячий. Даже при скудном свете фонарей было видно, что лицо его бледно, словно вылепленная из мякиша маска, которую слегка перекосило от ярости.

– От преступников бумаги принимаешь? – прошипел он в лицо стрельцу. – Правосудию препятствуешь? Недолго же тебе осталось ходить в начальниках…

– Да ну? – поднял густые брови стрелец. – Ты, подьячий, то ли белены обкушался, то ли рехнулся вконец. Это видел?

Со своего места Данила видел, как стрелец ткнул прямо в нос Савелию лист, с которого на нитке свисала большая блямба из красного сургуча. При виде этой блямбы подьячего перекосило сильнее, отчего он стал похож на морока, что шляются возле Полей Смерти в надежде поживиться свежим мясом.

– Пропуск… В любое время впускать и выпускать через любые ворота Кремля… И княжья печать… Откуда? – выдавил он наконец. – Не подделка ли?

– Слушай, подьячий, иди уже, да? – скривился начальник караула, словно случилось ему только что хлебнуть прокисшего квасу. – Я, конечно, понимаю, должность у тебя важная. Но, по-моему, лучше бы ты, как твой батька Незван, ветеринаром стал, туров за яйца щупал. Толку, думаю, поболее было бы – хоть туры б довольные ходили.

Расхохотались все. Дружинники, сидящие в седлах, невидимые в ночи стрельцы на стенах, опричники, наконец показавшиеся слева в окнах Военной школы. Даже Бурка Данилы тихонько заржал, обнажив жутковатые с виду зубищи.

Савелий сжал кулаки в бессильной злобе, скрипнул зубами, аж до Данилы донеслось, развернулся и, не глядя ни на кого, пошел прочь.

«С такого скрипа можно вообще без последних жевалок остаться», – усмехнулся про себя дружинник, вспомнив подгнившую пасть подьячего. Вот ведь, действительно, жил бы себе человек спокойно и правильно, за турами ходил, как отец его. Пользу приносил и животине, и людям, имея от каждого из кремлевских почет и уважение. А сейчас бредет от Спасской башни, словно крысособака побитая, и его же опричники смеются ему в спину. Странно. Неужели есть в этом удовольствие какое, чтоб людей ловить, в кандалы заковывать, суд над ними чинить? Отец Филарет сказывал, мол, не судите, да не судимы будете. И вот, пожалуйста, идет себе человек, решивший, что он судить других вправе, а внутри него злоба клокочет и пожирает его, словно смертельная опухоль. Что, в общем-то, неудивительно. Сам себя приговорил подьячий к наказанию, выбрав свой путь. И нет страшнее приговора…

– Ушли – да и хрен с ними, – сказал стрелец, когда Савелий скрылся за углом Военной школы, а из окон, отсмеявшись, словно ночные тени исчезли опричники. – Не по нраву мне эти нововведения. Как бы беды не вышло. Парнишку вот из Семинарии заарестовали сегодня, сам видел. Не к добру…

– Нам бы за ворота, – мягко перебил начальника караула Степан.

– Да, конечно, ясное дело, – спохватился стрелец. И громогласно скомандовал в темноту: – Яшка, Иван, куб отодвигайте. Петька, у ворот снаружи чисто?

– Чисто, – раздался слегка приглушенный расстоянием голос. – Нео поди заняты, вшей друг у