Сарра замолчала. Она только сейчас подумала, что за люди могли выйти вслед за мужиком. Потрясла головой: да нет, все нормально с ним. Ерунда какая. Не может быть. Во вторник Соломон и Ольга выезжали из Москвы. Шейна собрала им корзинку еды в дорогу, крепко кусая губы, обняла дочь. Взяла ее руку, погладила ладонь и надела дочери на палец кольцо. Перстень-маркиза: платина, золото и три камня в овальной оправе: рубин, сапфир, бриллиант.

– Мам, зачем это…

– Бери! Ты знаешь, где будешь рожать? А при каких врачах? Война – это всегда голод, и всегда тиф, и всегда без мужчин. А ты еврейка! Кто тебя пожалеет? Кто поможет за просто так? И не спорь, не маленькая!

– Мама…

– Мама. Я знаю, о чем говорю. И я понятия не имею, где буду в декабре, когда тебе рожать. Вряд ли рядом. Никто ничего не знает.

Шейна прижала к себе дочь и зашептала:

– Ты только выживи! Выживи, пожалуйста! Помнишь, как мы Мирру и Сарру с тобой потеряли? Ты еще сама маленькая, с Сёмой на руках стояла под окнами, помнишь? А как ты на мельнице спряталась? – Шейна гладила Олю по плечам, по спине, по волосам, – Голделе, Голда моя… Девочка моя, маленькая, ты – храбрая, у тебя все получится. Ты за это кольцо постарайся найти хорошего врача, чтобы тебе помогли… Я тебя прошу, девочка, прошу тебя…

Шейна почувствовала, что больше не в силах говорить. Дочь не должна видеть, как она плачет. Мокрой щекой прижалась к Ольгиному плечу. Присела на корточки, погладила Олин живот, зашептала что-то на идиш. Оля всхлипывала, Соломон мрачно стоял рядом. Он только вернулся с Шарикоподшипниковской, где прощался с отцом, мамой и сестрами. Шейна поднялась.

– Ничего. Бог поможет. Берегите ее, Соломон Яковлевич.

– Да, Евгения Соломоновна. Беречь буду больше жизни, обещаю.

– До свидания.

Шейна поцеловала зятя.

За Ольгой и Соломоном закрылась дверь.

До Ворошиловграда Хоцы добрались 3 июля. Завод уже перешел на военное положение. Рабочие трудились по двенадцать часов, администрация – круглосуточно. Ольга передавала мужу на завод чистые вещи, он – звонил, благодарил.

Расспрашивал, как прошел день. Разговоры длились не более минуты.

22 июля Москву первый раз бомбили.

Писем оттуда не было.

Соломон созвонился с Ефимом и узнал, что все Хоцы – кроме сестры Мани, которая оставалась с мужем в Москве, – едут в эвакуацию на Урал, в Свердловскую область, деревню Некрасово. Братья решили, что туда же должны ехать и Ровинские, чтобы не потеряться. Ворошиловградский завод отправляли частично в Омск, а частично – в Ташкент, и Соломон, который должен был ехать в Омск, добился разрешения наркомата сопровождать беременную жену на Урал, под присмотр обеих мамаш и всей квохчущей родни. В далекой уральской деревне было проще выжить, с каждым днем это становилось все очевидней.

Утром 10 октября Соломон с Олей присели на диван – «на дорожку». Оля прижала ладонь к груди – там, под блузкой и теплой кофтой, на шнурке прощупывалось мамино кольцо, превратившееся для Оли в оберег.

Они думали – доберутся за неделю. С собой было пшено, пятнадцать вареных картошек, две банки тушенки, сгущенка, теплая шаль для Оли и ватник с носками, все-таки в Сибирь ехали. Еще в чемодане лежал котелок, две ложки и кружка – на случай непредвиденной заминки в пути. Фляжка с водой, немножко чайной заварки. И конфеты, из довоенных запасов, грамм пятьдесят, в прилипшей к ним бумажке.

Никакой домашней утвари, никаких одеял и подушек Оля не брала. Она ехала к маме, ничего тяжелого ей все равно нельзя было тащить, а Соломон и так нес чемодан и узел с одеждой. Главное – деньги и документы – были у Соломона в потайном кармане.

10 октября они выехали из Ворошиловграда.

А в Некрасово добрались только в конце ноября.

Полтора месяца тяжелейшего пути. Но все-таки добрались.

Как – Оле не хотелось вспоминать даже потом, даже в 96 лет. Поездами, на перекладных, на грузовиках тряслись. Сначала – Сталинград. Оттуда – в Астрахань и потом – через Каспий – должны были добраться до Гурьева. Но невозможно оказалось достать билеты на пароход, вообще – ничего невозможно было найти на Волге в октябре-ноябре 1941 года. Когда они все-таки сели на корабль, то его разбомбили, но он не утонул, а лишь потерял управление. И вместо двух дней они неделю болтались по Каспийскому морю. У них была буханка черного хлеба и одна селедка на двоих. Фляжка пресной воды и целое море соленой воды вокруг. И она, Оля, на восьмом месяце беременности.

Оля отказывалась есть, желая накормить мужа. Соломон категорически отказывался, жаловался на морскую болезнь и страшную тошноту, так что – и хорошо, что есть нечего, большая удача. А то бы только зря продукты переводил…

Оля обессилено растягивала губы в улыбке, щупала кольцо, оказавшееся таким бесполезным на этом корабле, и казалось, что еще немножко – и их кто-нибудь обнаружит, и отбуксирует к берегу… Дождь, ветер, огромные валы, заливающие палубу. Мороз, перебирающий позвонки своими влажными ледяными пальцами. Губы у Оли треснули и запеклись, щеки покрылись соленой коркой.

У женщины в бордовом платке умер ребенок, то ли от голода и жажды, то ли от какой-то болезни, она наотрез отказалась скинуть тельце в воду и неподвижно сидела на палубе, прижав к себе мертвого ребенка, обвернутого одеяльцем, и глядела перед собой невидящими глазами.

Наконец советские летчики заметили корабль: у военных оказалось время и желание посмотреть, что именно болтается там на воде, – и после недели дрейфа обессилевшие люди все-таки сошли с корабля и, шатаясь, брели по деревянному причалу. Оттуда на подводах их перевезли в Гурьев, недалеко, слава тебе, Господи, Господи…

Потом, прожив в Гурьеве несколько дней и выменяв на еду носки, платок и ватник, Оля и Соломон двинулись вверх, вдоль реки Урал. К Свердловску.

…Сани прикатили Олю с Соломоном прямо к калитке дома, где жили Ровинские. Соломон, с бородой, похожий на раввина, аккуратно вынимал из телеги Олю, закутанную в доху.

– Оля, Олечка приехала! – увидела их Мирра и заколотила в окно. Выскочить из дома было невозможно, минус сорок все-таки. Соломон, о чем-то переговорив с возницей, поволок Олю в дом. Огромный живот выпирал, нагло вылезал из-под овечьего тулупа, тоненькие ботиночки загребали снег.

Олю отогрели, налили кипятку, дали скорее что-то поесть – и два глотка самогону. Шейна окунула обмороженные Олины ноги в шайку с холодной водой. Оля привалилась головой к печке – и заснула сидя, с ногами в воде. Шейна постепенно подливала в шайку кипяток. Соломон сидел у стола, медленно жуя хлеб и словно через силу поднося ко рту ложку со щами. Было видно, что он просто валится от усталости. Но, увидев, что жена уснула, поднялся, аккуратно вытер ей ноги, обернул их пуховым платком – и уложил Олю на скамью, опустив голову жены на заботливо подложенную Миррой небольшую подушку.