— Не горюй, — попытался успокоить Ян. — Я же ещё приду.

На прощание он погладил стекло, но с той стороны не отреагировали — облик уже начал расплываться в кляксу. Да разве кто-то здесь горюет — кто-то здесь рад, что его оставляют в покое и не вынуждают своим присутствием видоизменяться, подстраиваться… «Пока», — сказал Ян. Фрукт заморский, чудо, чудовище…

Он ушёл, не оглядываясь. Имя, данное профессором, он никогда не называл даже в мыслях.

IV

— Ребёнок, — сказал Курт. — Оставь животину в покое. От того, что ты так его тискаешь, сожранный дождик наружу не вылезет.

— Я его успокаиваю. Ты его скоро понесёшь к ветеринару, а он всё понимает и волнуется, только молчит.

— Это потому, что кот — бессловесная тварь.

— Не-а. Может мяукать.

— Сейчас он явно ничего не может, потому что раздавлен тяжестью осознания собственного идиотизма. Или просто объелся… Но как же быстро стал спокойным и тихим, глядите-ка. Отпусти его, изверг. Хватит формировать из пациента лепешку.

— Между прочим, он — мой! Я его нашла!

— Найти нашла, а обращаться не умеешь. Жрёт он у тебя, что ни попадя. Горе-мамаша.

Лучик обиженно отвернулась. Рыжая перехватила взгляд Курта и пожала плечами, а Капитан вообще никак не отреагировал — привык. Младшенькая их порой действительно вела себя по-детски — и странно, что совсем другой, не по годам взрослой, она пришла в Организацию. Пять лет и пять месяцев назад, вспомнил Курт. В его с ней вторую в жизни встречу.

Да, тогда они встретились во второй раз, а познакомились, можно считать, в первый, и в глазах напротив — фиолетовых, фиалковых, колокольчиковых, что сразу же рождали мысли о тёплых цветочных лесистых пригорках и находились примерно на уровне солнечного сплетения Курта, не мелькнуло ни искры узнавания. Ему пришлось не просто склонить голову, а вообще почти переломиться в вынужденном, тянущем мышцы поклоне, и тогда он опять ощутил, снова почувствовал это — свой рост, своё сильное и послушное тело, напряжение мускулов, стучащее сердце, и это стало первым после двух недель полузабытья шагом к принятию себя и согласию с тем, что после всего случившегося он продолжает думать, жить, дышать. «Какой высокий, — сказала тогда эта девочка. Кольца тёмных синяков на её запястьях, не прикрытых рукавами белого больничного халата, ещё не сошли, только чуть поблекли, пожелтели. — Можно вас попросить, пожалуйста — там, видите, яблоня, а на ней… Всё, что можно, уже стрясли, а эти крепко держатся. Мы с девчонками весь день пытались снять, даже стремянку выпросили, но не достали — ни мы, ни медбрат, который решил нам помочь, ни тот смешной парень, который метёт здесь дорожки. Поможете? Там яблок на всех хватит». Яблоня была очень старой, царапала небо верхушкой, и даже с его ростом Курт не смог дотянуться до самых нижних из увенчанных плодами веток с земли и потому полез на дерево. Там, в густой листве, где можно было скрыть лицо и скрыться целиком, он немного поплакал — слёзы были горькие, скупые, но хорошо, что хоть такие, потому что слёзы стали шагом номер два, а потом был третий — он ободрал локоть о шероховатую кору и ощутил слабую боль и жжение. Это была рана не солдатская, а родом из детства, где тоже росли яблони, и воспоминание пришло в тонах лета, открылось мимоходом в тёплых сладостных тонах и красках и вдруг принесло успокоение, мир. И был четвёртый — восхитительный аромат яблок, которые Курт рвал и складывал в карманы своего халата, и пятый — заноза в ладони, когда он спускался, и шестой — встретившая его улыбка радости. «Дайте-ка руку, у вас кровь, посмотрю… вам не больно?» Он отнекивался, но девушка всё равно принесла откуда-то зелёнку и, закатав рукава своего и чужого халата, намазала Курту поцарапанный локоть и ладонь. «Сестричка-медичка, внештатный работник», — поддразнил её какой-то проходящий мимо молодой доктор. «Как вас зовут?» — спросил Курт, потому что и правда не знал. Она пожала плечами: «Придумают». И он придумал тут же — «Лучик», и играющие в её светлых, прямых, как стрела, волосах блики задорно ему подмигнули, подтвердив, что прозвание — в точку. Оставалось лишь его озвучить, но он тогда постеснялся.

— … лохмы, — сказала Четвёртая. Курт вздрогнул и прислушался к разговору.

Когда Лучик расчёсывается, солнце тускнеет. Оно и так было сегодня неярким, блеклым, чуть прорывающимся через млечные снежные тучи, но в ответ на платиновый блеск, струящийся сквозь зубья гребешка, совсем истаяло и потеряло цвет. Но Четвёртая, судя по всему, сейчас говорила не о солнце, потому что размахивала откуда-то появившейся в её руках линейкой, а Капитан исподтишка посмеивался и мешал ложечкой чай.

— Восемьдесят сантиметров, Луч! Это же новая плазма на стену.

— Думаю, за рыжие волосы больше дадут. На две плазмы хватит. И на конфетки…

— Это сколько же мне их растить — лет шесть, семь? Невыгодно.

— Ой, рыжая, скажи просто, что тебе лень.

— Распутывать и расчёсывать — да. Никаких нервов не хватит.

— А тебе бы подошли длинные, — сказал Капитан. — Было бы очень красиво.

— Да двери зажуй эту чёртову паклю… Одно неудобство. Как только вы двое носите подобное бремя? От длинных волос же шея болит.

— Не надо никаких дверей, — Курт нашел повод пошутить и влез в обсуждение. — Давай их пожуёт кто-нибудь родной и близкий.

— Вареник, по-моему, уже нажевался.

— Я не его имел в виду.

— Себя, что ли?

— Хотя нет — они у тебя все провоняли табаком. Ты очень много куришь, рыжая. Рак лёгких, слышала о подобном?

— Человеческие болезни меня не пугают.

— А какие пугают — нечеловеческие?

— Да. Например, давно подхваченный тобой вирус чудовищной болтовни.

А эта подошла к ним, тогда сидящим на скамейке и хрустящим яблоками, и Лучик — ещё не Лучик, а одна из многих безымянных — сказала ему: «Угрюмая рыжая, которая здесь всегда читает книгу. Сейчас будет нас гнать». Но рыжая буркнула только: «Подвиньтесь», села с краю и действительно раскрыла книгу, углубившись в текст, и на яблоко, которое Курт предложил ей, никак не отреагировала. Книжка была потрёпанная, толстая и на вид очень старая, старинная, гораздо старше шелестящей листьями у них над головой кряжистой большой яблони и их всех троих, вместе взятых, рыжеволосая была на вид очень замкнутая и колючая, лицо у неё было острое, треугольное, пальцы, которыми она сжимала вытертую, выполненную, похоже, из кожи обложку, были бледные и изящные, а халат был ей велик. На соседей по скамейке она не смотрела, читала. «Всё читает и читает, по-моему, несколько раз уже перечитывает, — поделилась с Куртом Лучик. — Рыжая, почему она тебе так нравится?» «Отвали, сопля», — ответствовала та. Курт заметил, что это невежливо. Рыжая фыркнула и сказала, что мнением всяких посторонних жердей не интересуется, при этом словно бы опровержением своей невежливости обращаясь к нему на «вы», что звучало как явная издёвка. Курт не хотел ссориться и потому стал искать, на что бы перевести разговор, но на глаза ему попадалась одна только книга, и он мельком заглянул в неё, и тут же удивился: книга была на незнакомом ему языке.