начали засыпать нашу крепость керамическими шарами, которые лопались при ударе с таким грохотом, будто армагеддон и впрямь наступил в этот самый, до сей поры милый и тихий, вечер.

Не знаю отчего, но кастильским парням больно приглянулась наша башня. На три выстрела два ядра бухали прямехонько в ее пузатое, еще крепкое, но все же не молодое тело, сотрясающееся под нами дьявольским, внутриутробным хохотом. Шевалье, как там звался род его уже и не вспомнить, приставленный к нам начальником гарнизона в качестве командира расчета, забился под лафет, заткнул руками уши и смешно дергал правой ногой при каждом попадании испанского снаряда в крепостную стену. Артиллерийская прислуга, в составе которой находился и я, расползлась по углам площадки, вжавшись спинами в ненадежные каменные зубья башни, и таращила в испуге глаза друг на друга. Свалившаяся с гор ночная темнота, судя по всему, никоим образом не повлияла на решимость наших оппонентов, будь они прокляты, разобрать бастион до утра, и чудовищный обстрел продолжился с циничной методичностью. После очередного, сводящего с ума свиста ядро умелого наводчика вонзилось в подбрюшье нашей «старушке», и она, видимо, напоследок собрав все силы, вылетела с площадки и, нелепо кувыркаясь, упала во внутренний двор крепости, своим грохотом окончательно уничтожив остатки боевого пыла защитников бастиона.

Наш командир, в отличие от вверенного его заботам орудия, остался на месте и продолжал дергать ногой. Я было, протерев глаза от пыли, усмехнулся такому героизму, подумав – вот везунчик, но, приглядевшись, понял, что шевалье лишился головы и пинающий пустоту сапог всего лишь мышечный рефлекс.

Давно надо было убираться из этого обреченного «гнезда», но устав не позволял проявлений самостоятельности, а отошедший в мир иной начальник, пока был жив, команды к отступлению не давал. Теперь же, ввиду случившегося, мы могли принимать решения сами. Я уже собрался крикнуть товарищам, как очередная керамическая сфера (ай да наводчик, вот уж верный глаз) вздыбила валуны в кладке прямо за моей спиной, и я, совершенно оглушенный, полетел в темноту…

Тулонские камнетесы, славящиеся неуемным аппетитом и такой же непомерной ленью, спасли мне жизнь, обманув сто лет назад заказчика этого бастиона, рядов на пять уменьшив высоту стен. Среди грохота разрывов и дождя каменных осколков я приземлился у подножия полуразрушенной подданными испанской короны башни совершенно невредимым, за исключением, быть может, шума в ушах и резкой боли в заднице, на которую пришелся основной контакт с Пиренейской твердью, родина на сей раз не подвела. Выругавшись в сторону испанцев, скорее для порядка, нежели от боли или обиды, я начал соображать, что делать дальше.

Неугомонные кастильцы, решив, что с гарнизоном этой части крепости покончено, перенесли огонь на другую башню, и здесь стало относительно спокойно. Пролетающие над головой ядра искали других, и посему не волновали, а уже не представляющее из себя секрета поражение крепости и вовсе успокаивало. Среди бывалых вояк поговаривали, испанцы, беспощадные в бою, довольно благосклонно относились к пленным, и весьма недурственная кормежка иногда сдабривалась прекрасным португальским портвейном. Руки, ноги были целы, полежу спокойно до утра, а там, сняв с себя белую сорочку, сдамся на милость победителей, да простят меня Республика и вовремя почивший родитель, Слава Богу, глазам его не видеть такого позора.

Я удобно развалился на траве и вперил взор в неизвестное мне, по причине малообразованности, собрание звезд. Судя по траекториям снарядов, кастильцы разобрались со второй башней и занялись следующим углом крепости. Веки мои сами собой смежились, и я погрузился в дремоту.

Пробуждение мое сопровождалось стойким ощущением чьего-то присутствия, я нехотя разлепил глаза – надо мной, склонившись, стоял шевалье, живой и здоровый. Неправдоподобность видения подтверждала улыбка на его лице (прожженный циник всегда носил непроницаемую мину, и расшевелить его лицевые мышцы было невозможно, ни смешной историей, ни анекдотом).

– Сир? – промолвил я, изумленно рассматривая совсем не запыленный, наглаженный как на парад офицерский мундир.

– Слушаю, солдат, – отозвался мой командир, не снимая с лица столь не свойственную ему (лицу) улыбку.

– Крепость, сир, мы потеряли ее, стены разрушены, – бормотал я свой доклад, чувствуя неловкость своего горизонтального положения перед стоящим военачальником.

– Стены… – задумчиво произнес шевалье.

– Вдребезги, сир, разлетелись на камни, – подтвердил я.

– Камни… – эхом отозвался он, не отрывая от меня взгляда.

Помнится, ему оторвало голову, подумал я, может, поэтому поведение шевалье кажется странным. Знаете, даже если оторванный каблук водрузить на место при помощи клея или гвоздя, сапог не будет прежним, а тут голова, половину слов позабудешь.

Шевалье тем временем поднял немигающие глаза вверх и, продолжая сохранять пугающую улыбку, выдавил откуда-то изнутри:

– Стена, камни… хочешь, солдат, я поведаю тебе о Камне, выпавшем из Стены?

Я быстро кивнул головой, вспомнив полкового костоправа, человека ученого, утверждавшего, что при встрече с психом нужно соглашаться со всем, что пожелает вербализовать его помутившийся разум, дабы избежать резких, неконтролируемых движений конечностями со стороны клиента, приводящих к тяжелым травмам обоих собеседников.

– Что есть опыт отдельного индивидуума (души), обретенный за одно воплощение? – выдал шевалье, от которого при жизни никто, кроме как о вине, женщинах и картах, ничего более и не слышал.

Памятуя о костоправе, я промолчал.

– В смысле энергоинформационной сущности он (опыт) схож с камнем, укладываемым Создателем, Великим Каменщиком, в кладку стены, – Шевалье перевел взор с неба на меня, как бы вопрошая, все ли мне понятно.

Я согласно заморгал, в который раз возблагодарив костоправа за науку.

– Стены нового творения, переосмысленного первоначального Замысла, а именно, – тут офицер выпятил грудь, но не как главнокомандующий силами Первой Республики, а как профессор из сорбонской библиотеки, – есть видоизменение Мира, сотворенного Творцом, но с нашей помощью переделанного.

Допился офицеришка, решил я про себя, но сделал заинтересованное лицо:

– Сир, это весьма познавательно.

– Не ерничай, – обиделся шевалье, – а лучше внимай. Заповедями Великий Каменщик ограняет, ну или пытается это сделать, камень-опыт, дабы щели в кладке были минимальны, а стена прочной.

«Кто бы их соблюдал, – пронеслось у меня в голове, – ты же первый…»

– Разговорчики, – рявкнул шевалье (наконец-то сахарная улыбочка сползла с его физиономии), а я подумал, что нужно быть поаккуратнее с мыслями.

– Нарушение заповедей влечет за собой формирование причудливых, – профессор-вояка важно поднял указательный палец вверх, – остроконечных, выщербленных, неправильной формы, шероховатых граней камня.

Я усиленно болтал головой, боясь собственных рассуждений на предмет психического равновесия моего собеседника и его извращенных метафор, соглашаясь с каждым словом или просто делая вид.

– В идеале кладку формируют додекаэдрами, отсюда двенадцать заповедей, по одной на каждую грань.

«Точно, псих, уже добавил пару», – не удержался я