Кухня находилась на расстоянии двадцати ярдов — отдельный домик из двух комнат. В одной из них была спальня Франсины. Здесь стояла кровать, еще там были глиняный кувшин, таз и стул, а над кроватью висели картинки: Христос и его сердце, пылающее любовью[25], и дева Мария в синем хитоне, припавшая к ногам Иисуса, и другие, тоже на библейкие сюжеты. Святой Иосиф, priez pour nous[26]. «Иисус, Мария, Иосиф, подарите мне благодать счастливой смерти».

Франсина, когда не работала, сидела обычно на ступеньках у двери. Я любила сидеть с ней рядом. Иногда она рассказывала какую-нибудь историю, и в начале истории она должна была сказать «Тим-тим», — а я должна была ответить — Bois seche[27]2.

По другую сторону дорожки, во время дождя покрытой грязной жижей, а во время засухи — зияющими расселинами, как будто земля хотела пить, шелестели заросли бамбука. Дымохода в кухне не было и, когда готовили, она наполнялась дымом.

Франсина мыла посуду. Ее глаза покраснели от дыма, лицо вспотело. Она вытерла глаза тыльной стороной ладони и искоса взглянула на меня. Потом сказала что-то на местном диалекте и продолжала мыть посуду. Я знала, что она недолюбливает меня, потому что я белая, и еще я знала, что никогда не смогу объяснить ей, как ненавижу этот цвет кожи. Потому что это вынуждало меня вести себя, как Эстер, и в будущем стать старой и унылой и все такое. И я подумала: «Нет… нет… никогда». Я поняла в тот день, что становлюсь взрослой.

Не взглянув на нее больше, я пошла по тропинке мимо кустов роз и высокого мангового дерева и стала подниматься вверх по холму. Вокруг ворковали голуби. Было около двух часов, и солнце палило нещадно.

Место выглядело хмурым и пустынным из-за больших серых валунов, разбросанных повсюду — как говорили, следов доисторического извержения. Но мне нравилось это место. Там была хорошая земля — так говорил папа. Он выращивал там кокосы и мускатный орех. И еще кофе на склонах холма.

Когда молодые мускатные деревья зацвели в первый раз, он часто брал меня с собой, чтобы определить, какое дерево женское, а какое мужское. Бутоны были такими крошечными, что необходимо было иметь острое зрение, чтобы их различить. «Ты молодая, у тебя хорошие глазки, — говорил он, — пойдем, ты мне поможешь».

«Я уже старый, — говорил он, — и глаза уже не те, что раньше». Мне всегда становилось ужасно жалко его, когда он так говорил.

Я была уже довольно далеко от дома. В тени дерева лежал большой валун, и я села на него. Небо было ослепительно синим и казалось совсем близким.

Я чувствовала себя такой одинокой, как будто я одна на всем свете. В мозгу все время звучало: «Нет… Нет… Нет…» Потом перед глазами откуда-то возникла туча и почти все заслонила. Так бывало всегда, когда начиналась головная боль.

Я подумала: «Вот и хорошо. На этот раз я умру». Сняла шляпу и встала на самый солнцепек.

Солнце там, дома, могло быть жестоким, как Бог. А то, которое здесь… я даже не могу поверить, что это то же самое солнце, просто не могу поверить.

Я стояла там, пока не почувствовала, как начинает от боли раскалываться голова, а потом небо стало падать на меня. Оно изменилось, оно было таким твердым и тяжелым. Боль была режущей, острой, как сто ножей. А потом я почувствовала озноб и тошноту и потащилась домой.

У меня началась лихорадка, и я долго болела. Постепенно я стала поправляться, но вдруг все началось снова. Так продолжалось несколько месяцев. Я ужасно похудела, стала некрасивой и желтой. Как гинея, сказал бы папа.

Я спросила Эстер, не бредила ли я во время болезни, и она сказала: «Да, ты несла какую-то ерунду о кошках и все время поминала Франсину». Именно после этого она начала ненавидеть Франсину, твердила, что ее надо отослать из дома.

Один раз я написала Эстер, в ответ она послала мне почтовую открытку с парой дежурных фраз. После этого я не писала ей. И она мне тоже.

Как грустно мне было, когда я просыпалась ночью и начинала думать о своем одиночестве и о том, что все твердят, будто человек создан для труда. (Ты сочиняешь письма, которых никогда не отправишь и даже не напишешь. «Милый Уолтер…»)

Все говорят: «Двигайся дальше». Конечно, некоторые люди этим занимаются — в смысле, двигаются дальше. Да, но сколько их? Как насчет вон той, как ее там? Она сильно продвинулась, а? «Певичка из хора выходит замуж за сына пэра». Ну и как же насчет нее? Пробирайся выше или убирайся туда, откуда пришла. Туда или обратно, как говорится.

Что я хочу, мистер Прайс, так это эффектную песню для отборочного тура. Сердце мое проснулось, будто цветок весенний — очень эффектная песня. Все говорят: человек обязан трудиться, об этом пишут во всех книгах. Но я теперь ничего не читаю, так что никто не сможет убедить меня, во всяком случае, словами («Мой дорогой Уолтер…»)

Как грустно, когда лежишь без сна, а потом начинает светать и просыпаются воробьи — так бывало, когда тебя мучила грусть — ощущение одиночества и безысходности. Когда просыпались воробьи.

Но днем все было в порядке. А если еще выпить немного, то начинало казаться, что моя теперешняя жизнь — лучший способ существовать в этом мире, потому что с тобой может произойти все, что угодно. Не представляю, как это люди живут, когда им точно известно все, что случится с ними. Мне кажется, лучше умереть, чем жить. Ведь важно лишь одно — одеваться, чтобы мчаться на свидание с ним, и выходить из ресторана, и видеть огни на улицах, и садиться в такси, и ждать, когда он поцелует тебя в авто, несущемся к его дому.

Месяц пролетел, как неделя, и я подумала: «Уже июнь». В то лето временами бывало очень жарко. Особенно в тот день, когда мы ездили в Сэвернейк[28]. Помню, днем я сидела на стуле на лужайке в Примроуз-Хилл[29]и смотрела на стайки детей. Как раз за моим стулом два мальчика — большой и маленький — играли со скакалкой. В конце концов большой так замотал ею маленького, что тот не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Когда большой толкнул его, малыш растянулся на земле. Сначала он по инерции еще смеялся, но потом лицо его перекосилось, и он расплакался. Большой мальчик стукнул его — не сильно. Малыш заревел еще громче.