Стелла непроизвольно покосилась на телефон: Мальчуган молчит четыре дня, они не виделись полторы недели. Жил он, как сам объяснял, «на птичьих правах» у дальней родни, без телефона. «С женой мы разошлись», – упредил незаданный вопрос.

…Однако рассиживаться некогда – пора было ехать в управление. Выяснить, подписаны ли бумаги, и… вдруг он там, мало ли?..

Посмотрев на часы, привычно быстро собралась: легко коснулась пудрой лица и смахнула лишнюю, чуть подкрасила губы. Черт, к помаде быстро привыкаешь, теперь уже странно представить, как это – выйти с ненакрашенными губами; словно в халате. Нахмурилась в зеркало, потом улыбнулась. Морщинки появились и пропали – мимические, ничего страшного. Синяков под глазами никогда не замечала – недосып, не иначе; про «иначе» думать ох как не хотелось. Модные черные брюки, жемчужного цвета джемпер, сизый мохеровый шарф и пальто, конечно: в дубленке сваришься.

Пока добралась, редкий снежок начал густеть, повалил уверенно, поднялся ветер.

В управлении Стелла зашла в туалет подкрасить ресницы. Из-за стены, где обычно собирались курильщики, слышался оживленный разговор.

– …Все же не девочка, – укоризненно пенял женский голос, – должна соображать.

– Да уж, – согласился другой, тоже женский, – говорят, там бурный роман, а дома жена и семеро по лавкам.

Кому-то кости моют, равнодушно подумала Стелла, приступая ко второму глазу. Голоса вроде незнакомые.

– Я тебя умоляю, – первая заговорила громче, и Стелла насторожилась – у кого-то она слышала эту развязную фразу, – я тебя умоляю, бабе полтинник, у нее внуки!.. А туда же, хвостом вертеть. Он же, по сравнению…

– Тише; мало ли…

Женщины заговорили тише. Лампочка в туалете была тусклая – экономика должна быть экономной, – поэтому Стелла вплотную придвинулась к зеркалу.

– Кто, жена? – голос опять зазвучал громче.

– Я тебя умоляю, – в ответе слышалось раздражение, – кто еще, папа римский? Жена, конечно. Заявилась прямо к парторгу: воздействуйте, мол, помогите: семья рушится…

Комочек туши бесшумно скатился в раковину. Рука замерла.

– …с Урала, кажется. Ну, и решил делать карьеру по всем фронтам.

– В каком смысле?

Та, которая умоляла, понизила голос. Теперь доносились отдельные слова, обрывки фраз, но Стелла больше не вслушивалась. Руки почему-то дрожали, чушь какая. Она поправила волосы, яростно откинула крючок и пошла по коридору, не оборачиваясь.

Секретарша директора – кримпленовый костюм, парикмахерские завитки, духи «Серебристый ландыш» – то и дело прижимала к носу платок:

– И где я подхватила?

– Шли бы домой, – посочувствовала Стелла.

– Досижу – всего ничего осталось; а дома ноги с горчицей…

Прервав мечтания, Стелла кивнула на закрытую дверь:

– У себя?

Та помотала головой.

– У парторга.

– Это надолго, не знаете?

– Как получится, – последовал непонятный ответ.

– Люсенька, – стараясь не накаляться и ненавидя себя за просительные интонации, продолжала Стелла, – как там с нашей сметой, он подписал?

– Я не в курсе, Стелла Константиновна, – Люсенька застенчиво высморкалась, – вы лучше сами…

«Две недели тянется эта бодяга, – с досадой думала Стелла, – сколько можно? Ты, клуша, должна была передать мою заявку на подпись и не передала». Сидеть с простуженной Люсей было бессмысленно, и Стелла вышла. Хлопали двери. Несколько человек ждали лифт. Встречая знакомых, Стелла приветливо улыбалась, иногда обмениваясь короткими фразами. Тайная надежда случайно встретить Виталия ни на чем не основывалась – нечего ему делать в управлении, он обычно торчит в лаборатории. Заглянуть в библиотеку?.. На двери была приклеена бумажка: «Санитарный день».

Доска объявлений на первом этаже была облеплена сотрудниками, проходившие замедляли шаг. «Елка скоро, надо бы девочкам пригласительные взять», – подумала Стелла, но не остановилась – прошла в гардероб. Надела пальто и стояла у зеркала, повязывая шарф. Достала помаду, боковым зрением заметив надвигающуюся сзади красную фигуру.

Фигура принадлежала плотной коренастой брюнетке. Стелла посторонилась, чтобы пропустить женщину, но та никуда проходить не спешила, а встала за ее спиной и внимательно рассматривала ее в зеркале. «Не баба – пожар, – Стелла закрыла патрончик с помадой. – Никто не объяснил бедолаге, что нельзя носить оранжевый с красным». Она нечаянно встретилась с «бедолагой» взглядом – и чуть не отшатнулась от яростно полыхающей ненависти в прищуренных глазах.

– Есть такие… – медленно и громко заговорила брюнетка, – такие, что им своего мужа… не хватает. Им чужого подавай…

– Нина, пойдем! Не надо, Нина!

Ее дергала за локоть, пытаясь увести, девушка в модной вязаной шапочке. Брюнетка выдернула локоть:

– …потому что чужой для таких, как эта…

Стелла попятилась. Кто-то встал между нею и пожарной брюнеткой. Входная дверь открывалась, люди сновали по коридору, некоторые замедляли шаг.

– Нет, я скажу ей! – бесновалась женщина.

И другой, твердый и авторитетный, властно перебил:

– Успокойтесь, товарищ Каляева. Возьмите себя в руки. Воды принесите кто-нибудь, стакан воды!

…На сырой скамейке парка сидела женщина, глядя прямо перед собой, хотя смотреть было решительно не на что: сквозь снег проглядывала грязная рыжая осенняя трава, похожая на шерсть мертвой собаки. На бледном лице женщины ярко и мертво горела помада.

Как она оказалась в парке, Стелла не знала. Просто на остановке стояли люди, подъехал автобус, и она вошла вместе со всеми. Когда автобус почти опустел, вышла. Знобило. Вдруг она вспомнила: вода, стакан воды. Кого-то просили принести воду. Хорошо бы: мучительно захотелось обыкновенной воды, пусть даже тепловатой, терпения не хватало ждать. Она протянула руку и взяла щепоть снега с озябшего куста, потом еще… Снег не утолял жажду, челюсти свело холодом.

Отвратительно мертвая трава. Куда, кстати, она девается, когда вырастает новая – яркая, умилительно юная? Куда девается старая? Сухие листья осенью сжигают. Пламя, костры. Красное с оранжевым, один цвет убивает другой, огонь пожирает листья.

Холод от стылой скамейки проник глубоко внутрь. Она встала на занемевшие ноги, но двинуться смогла не сразу. Тело не слушалось, и когда схватилась за спинку скамейки голой рукой, от озноба застучали зубы. Перчатка валялась на земле – уронила, когда хватала снег с куста.

У тротуара притормозил светлый «Москвич», водитель приоткрыл окно: «Вам куда?» Легкая раскосость напомнила знакомое лицо. Стелла помотала головой. От этого простого движения в затылке кольнула боль. Надо было взять этого частника, не надеяться на такси, потому что я не дойду, равнодушно подумала она. Грохнусь на грязный снег. Озноб сменился волной жара. Что, страшно? А в раскоп лезть не страшно было? – Нет. И не потому полезла, что он провалился, – любого бы вытащила; не потому.