Я крепко вцепилась в горлышко бутылки.

— Извини.

Я положила руку на его рукав, стараясь его успокоить, и он озадаченно уставился на нее.

— Не веришь, спроси Джоша. Он прожил здесь целых… сколько, двадцать лет? Он тут совсем свихнулся, это сразу видно. Думаю, его спасло только то, что он женился и нарожал детей. Здесь у нас так одиноко, так хреново, не с кем даже словом перекинуться.

Про Джоша мне говорить не хотелось.

— Значит, думаешь, долго здесь не протянешь?

— Не знаю. А что мне еще делать?

Я передала ему бутылку, он сделал еще глоток и уставился на огонь.

— Я понимаю, что значит терять людей, — сказала я.

— Да ладно, чушь это все, извини. Джош рассказывал мне про… ну, ты сама знаешь, про кого.

— Джош?

Интересно, много ли он наговорил, во многом ли он признался своему наемному работнику? Но мне очень не хотелось искать ответа на этот вопрос.

— Давай поиграем, — сказал он. — Давай на одну ночь забудем, кто мы такие, представим себе, что я — не какой-нибудь идиот-деревенщина, а ты не самодовольная богатая сучка из большого города.

Я рассмеялась.

— А кто же тогда?

— Ну, не знаю. Равные.

— Ты думаешь, что мы не равны?

— Это ты так думаешь.

— Это неправда.

— Послушай, ты просто подыграй, и все, договорились?

Он взял меня за руку и изящным жестом поднес мои пальцы к губам.

В комнате уже было довольно тепло. Я сбросила одеяло.

— Сделаешь для меня, о чем я тебя попрошу?

— Смотря о чем.

— Разденься, чтобы я на тебя посмотрел. На твои татуировки.

Наверно, это тоже входило в нашу игру, по крайней мере, я в этом себя убедила. Не думаю, что мне очень хотелось предстать голой перед этим парнем. Но образ Хью вместе с его женой все еще маячил у меня в голове, и стоило мне представить лицо моего бывшего любовника, я уже знала, что делать.

Я сбросила туфли и стянула колготки. Нет, не для того, чтобы устроить для него сеанс стриптиза. Потом сняла юбку, не торопясь, расстегнула пуговицы рубашки и осталась в одном белье.

В отсветах каминного пламени я медленно повернулась перед ним, все время ощущая на себе его взгляд. От камина шло тепло, а с той стороны, которая оставалась в тени, тянуло прохладой, и я ощущала себя планетой Земля, которая вращается вокруг Солнца. Тишина нарушалась лишь треском поленьев в камине и нашим дыханием. Он изучал мое тело, как делал совсем недавно на кухне, а я демонстрировала свое обнаженное тело перед едва знакомым мне человеком. Он попросил рассказать, по какому поводу я делала каждую татуировку, но я отказалась. Он не настаивал.

Дом простонал и стряхнул с себя призрачную кисею музыки, звучавшей в моих снах. Серые пальцы дневного света провели по краям штор. Стеганое одеяло гагачьего пуха ночью сползло и упало на пол, но мне было тепло: тело, лежащее рядом, пылало, как печка.

Похмелье. Пить хочется до смерти. Я посмотрела на Сэма, увидела татуировку на его лопатке, которую он с гордостью показал мне ночью, как некий символ, связывающий его со мной, уравнивающий нас. Она была некрасивая, сделанная неумелой рукой, какой-то непонятный знак, смысл которого он не смог растолковать мне, как и объяснить, что он значит для него лично. Линии успели расплыться, черный цвет позеленел, а ему было трын-трава. Когда я сказала ему и о цвете, и о корявых линиях и формах, он пожал плечами и пробурчал, что ему все равно не видно, поэтому, какая разница?

Зато приятно было смотреть на упругие мышцы под изуродованной кожей, так не похоже на рыхлый лунный ландшафт спины, который я созерцала у Хью. Меня подташнивало. И все же я очень скучала по этой спине. Господи, что же я делаю?

Я перевернулась и посмотрела в другую сторону. Что-то цепляло меня в той ситуации, в которой я оказалась. Не вполне дежавю, но мне было известно, что я не единственная из Саммерсов, кто получал такую «помощь» в постели. И ничего хорошего в этом нет. История, кажется, повторяется, но совсем неожиданным образом.

Сэм пошевелился, протянул ко мне руку, втащил мое хрупкое тело к себе между ног и уложил на себя. Как грелку.

— Который час? — пробормотал он мне в прическу.

— Семь.

— Черт!

Он сбросил меня и скатился с кровати.

— Мне надо бежать.

Быстро оделся, потом посмотрел на меня.

— Ты как?

— Худо. Надралась как свинья.

— Сейчас принесу попить.

Он вышел, скоро вернулся с большим стаканом воды и поставил его на прикроватный столик. Присел рядом.

— Выпей. Сразу станет лучше. Скоро вернусь проведать.

Этого я и боялась.

— Не надо, Сэм. Не приходи. Сама справлюсь.

Тело его сразу напряглось.

— Понимаю.

Он встал и повернулся к двери:

— Спасибо за трах, дорогая леди Чаттерли.[23]

Тяжелые шаги застучали вниз по лестнице, с грохотом захлопнулась входная дверь.

Он посылает записку мистеру Коллинзу о том, что собирается отправиться в экспедицию по сбору местных редкостей и навестит его в деревенском доме позднее. Этот немец, Шлау, много раз уже проделывал этот путь и будет его проводником. Генри понимает, что нашел идеального товарища для путешествия: Шлау почти не раскрывает рта, похоже, совсем не способен к человеческому общению, и тем не менее в природных условиях этой страны чувствует себя как рыба в воде. Заглянув как-то к Шлау в музей за несколько дней до отправления, он находит таксидермиста сидящим на полу мастерской; брови его озабоченно нахмурены.

— Что станется с моими друзьями, когда меня не будет, — тревожно говорит немец. — Боюсь, они все погибнут.

Генри подходит ближе. Шлау сидит, прижавшись спиной к стенке, а перед ним в куче грязи на полу ковыряются три больших зеленых попугая. Перья их как бы слегка припорошены снегом, лицевые диски придают им сходство с совой. Генри делает еще шаг ближе, они вздрагивают, но, с опаской поглядев на него, продолжают прежнее занятие.

— Что это за птички? — спрашивает Генри.