поливать посевы и собирать урожай. Если сверху спускали указание лущить землю, они выходили лущить, если говорили сажать хлопок, они шли сажать, топтали всходы пшеницы и сажали хлопок, но годы пролетали, складываясь в десятилетия, а Динчжуан оставался все тем же: народу в деревне прибавилось, а черепичных крыш как не было, так и нет. Техники как не было, так и нет. Электромельниц как не было, так и нет. И мотоблоков как не было, так и нет. Та же нищета, что и в Лючжуане, и в Хуаншуе, и в Лиэрчжуане. Та же нищета – убогие поля, тощие леса, и в конце концов кто-то из деревенских не выдержал, плюнул Ли Саньжэню в лицо и сказал:

– Ли Саньжэнь, да как у тебя стыда хватает быть старостой?

Сказал:

– Ли Саньжэнь, сколько лет ты староста и партсекретарь, столько лет у нас Новый год без пельменей.

Так и вышло, что с началом кровяного промысла Ли Саньжэня убрали с поста старосты.

Так и вышло, что он сделался молчуном – ни слова не вытянуть.

Так и вышло, что на лице Ли Саньжэня осела пыль, словно кто-то отходил его по щекам грязной подошвой.

Так и вышло, что наверху решили назначить старостой моего отца: увидели, что кровью торгует, соображает быстро, и велели ему оставить кровяной промысел и наладить в Динчжуане новые кровпункты, вырастить новых кровяных старост. Отец пораскинул мозгами и отказался: понял, что тогда наш кровпункт окажется в убытке. И деревня осталась без старосты. Так и жила без старосты. До сих пор жила без старосты. Деревню оставили без старосты и подняли продавать кровь, но Ли Саньжэнь отказывался идти в кровпункт. Отказывался, хоть режь. Говорит: я не для того полжизни старостой отслужил, чтобы народ кровью торговал. Но когда на деньги от кровяного промысла в Динчжуане стали строить кирпичные дома с черепичными крышами, жена Ли Саньжэня не выдержала – встала посреди улицы и пустилась при всех костерить мужа:

– Ли Саньжэнь, да что ты за мужик такой, если за кровь трясешься? Пока ты сидел старостой, деревня была в такой нищете, что девки с бабами даже бумаги не могли купить, в трусы засунуть, а все ты виноват! Все из-за тебя, кастрат несчастный, за склянку крови трясешься! За полсклянки трясешься. Даже за каплю крови трясешься. Что ты вообще за мужик такой, если боишься крови продать?

Ли Саньжэнь сидел у ворот и ужинал, слушая ругань жены. Сидел и ужинал, будто так и надо.

А когда она замолчала, поставил чашку с палочками у ворот и молча пошел по своим делам. Люди решили, что ему просто лень собачиться, но когда жена ушла на кухню мыть посуду и сливать помои свиньям, Ли Саньжэнь вернулся домой, сжимая в кулаке сотню. Встал посреди кухни, один рукав спущен, другой закатан выше локтя, смял в горсти кожу на сгибе голой руки, лицо его побелело и покрылось бледной, тревожной испариной. Ли Саньжэнь положил деньги на край плиты, взглянул на жену и сказал сквозь слезы:

– Эй… Мать, я теперь тоже кровь продаю.

Руки жены замерли над посудой, она заглянула в его бледное лицо и сказала с улыбкой:

– Вот и славно, хоть на мужика стал похож! Вот и славно, хоть на мужика похож!

И спросила:

– Хочешь водички с сахаром?

– Не хочу, – сквозь слезы ответил Ли Саньжэнь, – я полжизни за революцию отдал, а теперь туда же, кровь продаю.

И стал продавать кровь. Сначала продавал раз в месяц, потом раз в двадцать дней, потом раз в десять дней. И если долго не продавал, чувствовал, как жилы набухают, словно их вот-вот разорвет изнутри, словно крови в них так много, что, если не слить ее в пакет, она сама хлынет наружу..

В те годы свою кровь кто только не продавал, но и кровяных старост развелось как грязи, многие из них ходили от крыльца к крыльцу со шприцами и склянками, охотясь за кровью, как сборщики старья охотятся за скрапом и драными башмаками. Можешь сидеть дома и никуда не ходить – скоро услышишь, как за окном кричат: «Собираем кровь! Покупаем кровь!» – у кровяных старост даже своя закличка появилась, совсем как у бродячих торговцев, старьевщиков и сборщиков волос[16].

Вышел человек землю мотыжить, поле перекапывать, а кровяной староста подойдет к меже и крикнет:

– Эй! Продаешь кровь?

Хозяин поля крикнет ему:

– Ступай себе! Я недавно продавал…

А он все не уходит, кричит:

– Пшеница у вас до чего хороша, зелень в черноту отливает!

Хозяин обрадуется таким словам и спросит:

– А знаешь, сколько я удобрений засыпал?

Кровяной староста присядет на корточки у межи, пощупает росточек, восхищенно осмотрит его со всех сторон и скажет:

– Не знаю, сколько тут удобрений… Зато знаю, что деньги на удобрения кровью заработаны, это к гадалке не ходи.

Скажет:

– Одна склянка крови – два мешка удобрений. А одного мешка вам здесь за глаза хватит.

Скажет:

– На самом-то деле, земля – всему основа. Люди сейчас до того пристрастились кровь продавать, что даже поля забросили. Говорят, не нужны нам поля. Оно конечно, кровь у человека не кончится, сколько ни продавай, но мы ведь не по сто лет живем, а если кто и проживет сто лет, не будет же он до ста лет кровью промышлять. А земля прокормит тебя хоть сто лет, хоть тысячу. Кормись с нее хоть сто лет, хоть тысячу, она не оскудеет, а крови разве на тысячу лет хватит?

Так и разговорятся. Хозяин поля подойдет к меже потолковать с кровяным старостой из чужой деревни, слово за слово, и вот он уже закатывает рукав:

– Раз мы так поладили, продам тебе еще одну склянку!

И продаст ему еще одну склянку.

А тот купит у него еще одну склянку.

И попрощаются. Попрощаются, как друзья. Теперь кровяной староста – его друг, теперь он будет втыкать в его жилу свой шприц и откачивать кровь..

Ли Саньжэнь перекапывал землю на своем поле. Перекапывал землю по краям поля и в углах, куда не добраться с плугом. Он продавал кровь каждый месяц – два раза, три раза в месяц, и лицо его отливало желтизной, отсвечивало желтым, словно его воском натерли. Раньше, еще в пору службы старостой, Ли Саньжэнь махал мотыгой так прытко, точно в руках у него одна деревяшка, а теперь ворочал мотыгой с таким трудом, словно к ней каменный валец привязан. Пшеницу собрали, пришла пора озимого сева. Пришла пора сажать кукурузу. Озимый сев летнему не чета: посадишь семена всего на день раньше соседей, а урожай созреет быстрее на три,