Алиедора не помнила, когда её сморил сон. Она прикорнула в углу, на жёстком сундуке, дав себе слово «поспать лишь самую чуточку». Однако, открыв глаза, доньята обнаружила, что утро уже давно наступило и по застилавшим полы коврам ползут яркие солнечные пятна.

— О-ох!

«Не торопись», — вдруг прошелестело под потолком, словно голос шёл откуда-то с небес.

«Не торопись», — подхватили глубины земли, низким, но не слышимым никому, кроме доньяты, басом.

«Не торопись», — встряла и вода во рву — на два голоса.

Потом то же самое прошелестели деревья, трава и камни, вольные ветра и невидимые днём звёзды.

Алиедора замерла, словно налетев на стену. Горло сдавило судорогой, на глаза сами навернулись слёзы.

Она всё поняла, ещё никого не увидев и ничего не услышав.

Папы, отца, сенора Венти — не стало этой ночью.

Разум было трепыхнулся: «Да откуда ты знаешь?! Беги, дура, спроси! Может, всё совсем не так!» Однако доньята только покачала головой, даже не пытаясь утереть потоком льющиеся слёзы.

И так, шатаясь, незряче брела по коридорам, пока не натолкнулась на так же, как и она, тихо плачущую нянюшку.

Коленки у Алиедоры подкосились, и она сползла на пол.

Папы больше нет. То есть он есть, просто больше не с нами. Он, конечно же, сейчас уже возле самого Ома Прокреатора. Или…

Или душа его замерла сейчас на обочине тёмной дороги, где огромными скачками несётся Сфинкс, золотистая грива, словно пламенный шлейф; в серых бессолнечных небесах парит, широко раскинув огненные крылья, оранжевый Феникс; а на самой дороге, бесконечной вереницей — сонм жемчужно-сребристых призраков: это души мёртвых, покинувшие обречённые тлену тела и ставшие частью Великого Воинства.

Сфинкс впереди, Единорог позади, словно исполинский живой адамант. Дорога пролегла прямо, широченная, ведь ей надо вместить все души, когда-либо жившие в мире Семи Зверей; она ведёт к неведомым морским безднам, где над чёрною пучиной, не имеющей ни дна, ни берегов, скользят изгибы Морского Змея, а из неизмеримых, непредставимых слабым человеческим разумом пространств поднимется, зловеще шевеля щупальцами, исполинский Кракен. Где-то вдали от безжизненного обрыва над тёмным океаном вздымаются фонтаны — то дышит, извергая потоки воды, мрачный властитель морской бездны, великий Левиафан.

Шествие душ закончится там, на пустых гранитах; с резким воплем отпрыгнет в сторону Сфинкс, Водитель; заржёт, вскидывая голову, Единорог, Гонитель; из плотных облаков вырвется алый, как молодая заря, Грифон, пронесётся над новопреставившимися, роняя с крыльев капли пылающей крови.

Трусы, мягкосердечные рохли, кто не знал, с какого конца браться за меч, — сгорят, и ждёт их дорога бесчестья — вниз по узким тропам к морю, где будут их хватать щупальца Кракена, обвивать тело Морского Змея, и повлекут в глубину, где нет света и дыхания и только долгая мука — пока не искупится вина.

Кто был при жизни смел, кто дерзал и шёл наперекор, кто не отступал и не сдавался — те пройдут сквозь пламя Грифона, и оно не причинит им вреда. Их ждёт иной путь: стать частью Великого Воинства и двинуться следом за Фениксом сквозь пласты и планы бытия, туда, где есть достойное дело умеющим держать меч и бесстрашно идти в бой. Может, там они вновь облекутся плотью, может — нет, станут духами битвы, способными испытывать и страх, и боль, потому что в том, неведомом, они тоже могут погибнуть, и тогда уже — поистине невозвратной смертью.

Алиедора плакала. Взгляд затуманился от слёз, и это было хорошо — они, словно магические линзы, позволяли смотреть сквозь плоть мира, так, что где-то на самой грани доступного взору открывалось само Великое Древо и окружающий его мягкий голубоватый сумрак, наполненный мириадами блуждающих огоньков.

Примите родителя моего, всемогущие Звери. Пусть ему будет весело биться в вашей нескончаемой войне…

Словно слепая, она брела, натыкаясь на стены, опрокидывая тяжёлые стулья и даже не чувствуя боли. Нянюшка где-то потерялась, Алиедора сама не заметила, как вновь оказалась на стенах, почему-то заполненных народом.

Весёлым народом, народом ликующим и чуть ли не пляшущим.

Осаждавшие бросили собственный лагерь, последние всадники спешили убраться восвояси вслед за главными силами неудачливого войска — а по большой дороге с гордо развёрнутыми знамёнами маршировали королевские роты Меодора.

Хабсбрад пришёл на выручку верному вассалу.

Спотыкаясь, Алиедора побрела вниз, к воротам — её вел инстинкт благородной доньяты, обязанной встречать сюзерена…

* * *

В пиршественном зале замка Венти шумела тризна. Слуги сбились с ног, таская на столы благородным рыцарям тающие с пугающей скоростью запасы. Винным бочкам вышибались днища, вепри жарились целиком на вертелах.

Его величество, знаменитый ростом, статью, широченной рыжей бородой и неумеренным аппетитом, не уставал поднимать огромный золотой кубок — в память доблестного сенора Венти, его давнего соратника и верного вассала; за прекрасную хозяйку замка, чьё горе не убавило гостеприимства в сих стенах; за сыновей и дочерей павшего на поле брани сенора, чья обида будет — да-да, верно королевское слово! — будет вскорости отомщена сторицей.

— Ибо мы не остановимся! — гремел король, стуча кубком о стол так, что трещали доски. — Ибо мы пойдём дальше, за Долье, дабы кровью смыть обиды и возместить потери, понесённые моими добрыми подданными! Деррано заплатят, клянусь моей бородой и памятью сенора Венти, о, они заплатят стократ! Не успокоюсь, пока не вздёрну всю их семейку вверх ногами — как они поступали с моими меодорцами — на башнях их собственного замка!

Король пил и не пьянел, от него старались не отставать другие благородные сеноры и доны, хотя далеко не все отличались такой же устойчивостью к винным чарам, кое-кто уже отправился в недальнее путешествие под стол, где мирно сейчас и похрапывал.

Алиедора едва заставляла себя держаться прямо. Она не слышала полупьяных голосов, неудержимой похвальбы и иного, без чего немыслима благородная рыцарская попойка.

Папы нет. И она осталась — по-прежнему — мужней женой дона Байгли Деррано.

Наверное, она произнесла это вслух — потому что его величество благосклонно наклонился к ней:

— Не беспокойся, прекрасная доньята.

— Как же мне не беспокоиться, ваше величество? — пролепетала Алиедора, поспешно кланяясь. — Ведь я замужем, согласно закону…

— Согласно закону да, — вздохнул король.

— Но не могли бы вы, сир…

— Не мог бы! — отрезал Хабсбрад. — Что скреплено церковным законом, лишь церковным же иерархом разрешено быть может. Только его высокопреосвященство…

— Но он молчит, сир…

— У господина кардинала свои резоны, — ухмыльнулся рыжебородый король. — А у меня, доньята, свои. И, не будь я Хабсбрад, честное слово, если не освобожу тебя от постылого брака самым простым и доступным мне способом.