– Нет, ты не поняла, Тина! Как мужчину любит! Вообразила себе бог знает что… Детские фантазии какие-то…

– Нет, Антон… Что ты… Этого быть не может! Тебе показалось… Ты что-то не понял, наверное…

– Тиночка, я же мужчина все-таки. Все я понял как надо. Да и вообще… Все эти ее прикосновения-прижимания случайные, взгляд с поволокой, улыбки… Только не подумай ничего такого, Тин-Тин! Говорю же – мне и самому это все очень неприятно!

– А я и не думаю… – растерянно проговорила Тина. – Чего такого я должна думать? Бог с тобой, Антон… Она же ребенок еще.

– Ну да. Ребенок. А только этот ребенок по наличию эротической в ней стервозности может любой опытной женщине фору дать. Помнишь, как она Виноградского в два счета в себя влюбила? Если б Владюшка тогда его отсюда не увезла, бог знает чем бы все это закончилось. Юная женская стервозность – очень опасная штука, Тиночка!

– А зачем ты мне все это говоришь, Антон? – с ужасом подняла на него глаза Тина. – Как будто предупреждаешь… Или боишься?

– Ну почему боюсь? Я-то как раз не боюсь. Слушай, а может, ее и правда каким-нибудь образом замуж выдать? А то мне, знаешь, неуютно… Совершеннейшим идиотом себя чувствую. Дурная ситуация какая-то. Набоковский прям Гумберт Гумберт… Не хочу. Неприятно мне все это. Да еще и объяснение это в любви нелепое – прямо лоб в лоб…

– А что, она так и сказала тебе: люблю, мол?

– Ну да! Ты поговори с ней как-нибудь, Тиночка! Объясни ей по-женски… Это же глупо, это же пошло, в конце концов! И вообще, дальше так продолжаться просто не может…

Когда прошла первая оторопь после этого странного с Антоном разговора, Тина вдруг испугалась. Не за себя, за Мисюсь. Как будто опять ударил ее по лицу кто – это же сестра твоя, которую ты на попечение отца да брата бросила, счастье свое собственное строить начала… Тут же по глазам ударило и впрямь странноватое в последнее время поведение Мисюсь с ее волнующим грудным смехом, с предназначенными Антону многозначительно-откровенными улыбками, с молниеносными игривыми объятиями, которые ранее казались Тине всего лишь милым баловством да детской наивной непоседливостью. Подумав, Тина решила с сестрой очень осторожно на эту тему поговорить. Не задевая ее достоинства, мягко, по-матерински. Не верилось ей ни в какую «эротическую стервозность». Не могла ее сестренка быть такой. Глупенькая – да, наивная – да. Пусть даже и влюбленная в Антона – тоже может быть. Она ведь и сама в него влюбилась, будучи в ее возрасте… Нет, им действительно надо просто поговорить, и все разрешится само собой…

– Мисюсь… Я вижу, что-то с тобой происходит в последнее время… Ты другая какая-то стала, сестренка… Не хочешь мне рассказать?

– Ой, да чего такого рассказывать, Тин! Вечно тебе что-то кажется! Все, поумнела я, обещаю! Больше ни в одну историю не вляпаюсь, буду дома сидеть, к экзаменам готовиться…

– Да я не о том! Ты не бойся, я все-все пойму. Может, ты влюбилась, Мисюсь? Расскажи… Мы вместе решим, что делать…

– А что делать? – вдруг зло повернулась к ней Мисюсь. – Что, что мы можем сделать? И не ходи вокруг да около, я прекрасно понимаю, что ты хочешь мне сказать! Что я в твоего мужа влюбилась, да?

– Да, Мисюсь. Именно об этом я у тебя и хотела спросить…

– Ну так и спрашивай! А то – вместе решим, вместе решим… Чего ты из себя интеллигентку тут строишь? Передо мной-то зачем? Ревнуешь – так и скажи! По-простому! И не надо меня воспитывать, поняла?

– Успокойся, сестренка. Не злись. Давай все-таки поговорим.

– Ага, поговорим! И решим! Да что, что мы с тобой решим? Он же твой муж, и ты мне никогда его не отдашь! Умрешь, а не отдашь! Так ведь?

– Мисюсь, прекрати! – Все-таки перешла на повышенный тон Тина, не выдержав ее наглого напора. – Ты хоть понимаешь, что сейчас несешь? Понимаешь, в какое неудобное положение всех нас ставишь своими фантазиями? В конце концов, это же неуважение к Антону Павловичу… Он тебе не мальчишка-ровесник! И чего это тебе вздумалось вдруг вообразить, что ты в него влюблена?

– А… Он что, тебе сам сказал?

– Ну, это неважно… В общем, делай выводы, Мисюсь! Мне эта ситуация тоже очень неприятна! Не хочешь со мной говорить – пожалуйста! Но с Антоном Палычем, уж будь добра, веди себя прилично! Уж постарайся, чтоб мне не было за тебя стыдно!

– Тогда и ты веди себя прилично, поняла? И не надо из себя добрую любящую мамочку изображать! Давай поговорим, давай решим… Вот роди себе ребенка, его и воспитывай! А меня не надо! Да ты меня и не любишь вовсе! Не любишь! Не любишь! Я же вижу!

– Почему, Мисюсь? Я очень тебя люблю. Ты же знаешь… – снова оторопела от ее напора Тина.

– Да? Любишь? Да ты же только и делаешь, что постоянно унижаешь меня перед ним! Сюсюкаешь со мной, как с маленькой и глупенькой… И разговоры свои специально книжноумные при нем заводишь, чтоб показать, какая я дура неученая! Что книжек не читаю! Ах, поэтика чеховского языка! Ах, расчудесный его текст! Ах, грустный подтекст! – снова состроила Мисюсь злую гримаску, пытаясь изобразить присущие Тининому голосу интонации. – И вообще, не говори со мной больше об этом! Не хочу! Не хочу! И не нужен мне твой Антон Палыч вовсе! Раз он такой… такой… Раз он сам тебе все рассказал!

– А почему он не должен был мне этого рассказывать, Мисюсь? Я ведь ни ему, ни тебе не чужая. Ему, не забывай, – жена, а тебе – родная сестра…

– Да при чем здесь это? Жена, сестра… Ты не понимаешь! Не понимаешь! Я ему сама открылась, а он…

– Ты и в самом деле сейчас рассуждаешь как ребенок, Мисюсь. Как маленькая обиженная девочка. Девочка-эгоистка. Что из того, что сама открылась?

– А то! Я же думала, он порядочный! А он взял и все тебе рассказал! А мне теперь как быть? Знаешь, как мне больно? И ты тут еще со своими беседами! Уйди, Тина, не хочу я с тобой беседовать! Не хочу! Не хочу!

– Мисюсь, успокойся… Ты что, и в самом деле в него влюбилась? Но это же… Как же… И что нам теперь делать, Мисюсь?

– А что делать? Ничего не делать! Не бойся, ничего с твоим мужем не случится. Раз он такой, и не надо тогда ничего…

Расплакавшись, Мисюсь убежала в свою комнату и просидела там, закрывшись, до следующего утра. Даже к ужину не вышла. Приехавший с вечерних лекций Антон ни о чем Тину не спросил и отсутствия Мисюсь за столом как бы и не заметил. С этого времени у них вообще началась очень странно-неудобная жизнь. Многие вещи перестали проговариваться вслух, как бывало это раньше, и глаза у всех троих затянулись невидимой, но достаточно плотной дымкой недоговоренности, и детская резвость Мисюсь разом ушла из нее, обернувшись холодным уважительным смирением по отношению к «сестре-благодетельнице», принявшей ее в свой большой дом с мезонином… И по отношению к Антону Мисюсь изменилась, была с ним очень уж подчеркнуто вежлива. Так обычно ведут себя обиженные начальниками подчиненные, желая хоть каким-то образом продемонстрировать свою тайную обиду, которую по законам субординации просто так и не выскажешь. Хотя, на посторонний взгляд, семейные их отношения выглядели весьма прилично. Все, в общем, было так, как и раньше. Антон с Тиной уезжали утром в университет, вели долгие между собой интересно-творческие литературные разговоры, ходили в гости, вечером все собирались за ужином, и супружескими ночными радостями Антон с Тиной себя ничуть не обделяли, и любили друг друга по-прежнему. Антон, Тине казалось, даже намного чаще стал говорить ей о своей любви, чем раньше…