Когда я шел по особенно темному и унылому коридору, ко мне подбежал молодой человек, похожий на радостного спаниеля, – тот самый хирург, который на моих глазах только что «оперировал» парализованного человека.

– Это отделение нейрохирургии, – объявил он на ломаном английском. – У нас здесь три отделения неотложной нейрохирургии. Меня зовут Игорь Курилец, я заведующий отделением неотложной хирургии позвоночника.

Я настроился на длинное, скучное повествование. За недолгое время, проведенное в Киеве, я успел привыкнуть к нудным перечислениям названий отделений, количества коек и всевозможных достижений, которыми администрация любой больницы встречала незадачливых посетителей, надеясь тем самым убедить их, что в сфере неотложной нейрохирургии Украина ничуть не уступает другим странам, а то и превосходит их.

– Здесь все ужасно! – сказал он.

Игорь мне сразу понравился. Не считая академика Ромоданова, он оказался единственным врачом из всех встреченных мною во время первого визита в Киев, который открыто признавал, что текущее положение дел в украинской медицине – или по крайней мере в нейрохирургии – ужасно. Советский Союз не знал себе равных в производстве оружия и ракет, однако его успехи в области здравоохранения оставляли желать лучшего. Несмотря на наличие впечатляющих институтов с громкими названиями, в которых числились тысячи профессоров, на деле приходилось сталкиваться с плохо квалифицированными врачами и скудно оборудованными больницами, порой мало отличавшимися от тех, что открывались в странах третьего мира. Советский Союз, как любили говорить в былые времена, – это «Верхняя Вольта с ракетами» (Верхней Вольтой раньше называли Буркина-Фасо – на тот момент беднейшее государство Африканского континента). Большинство врачей, с которыми мне довелось познакомиться в Киеве, движимые причудливой смесью стыда, патриотизма, зависти и смущения, считали себя обязанными категорически отрицать очевидное и не очень жаловали таких людей, как Игорь, которым хватало смелости объявить, что король-то голый. Советская власть, никогда не поощрявшая критику, сделала все возможное, чтобы максимально изолировать своих граждан от остального цивилизованного мира. После распада Советского Союза править Украиной продолжили те же люди, что и прежде, но стране и ее жителям пришлось в одночасье столкнуться с внешним миром, равно как и с огромной пропастью, что образовалась между западной и восточно-европейской медициной.

Перед тем как покинуть Киев, я побывал на встрече в Министерстве здравоохранения. Один из чиновников с ничего не выражавшим багровым лицом – энный секретарь энного департамента – обошел стол и вручил мне визитку, где все его энные звания были скрупулезно перечислены. Я обратил внимание: чем более высокую должность занимал чиновник, тем больше у него имелось званий и должностей – чтобы перечислить их все, порой требовалось несколько визитных карточек. У этого чиновника была одна-единственная визитка, из чего я заключил, что он не такой уж важный.

Вскоре я утратил всяческий интерес к беседе. К тому же каждое слово приходилось пропускать через переводчика, что утомляло еще сильнее. Высокие окна комнаты, обшитой дешевыми фанерными панелями (такая отделка характерна для большинства советских кабинетов), выходили на красивый парк. Снова начался снегопад. Из милицейского автобуса высаживались вооруженные до зубов омоновцы в серой форме с немецкими овчарками на поводках. Казалось, и люди, и собаки исполнены энтузиазма. По дороге в министерство мы видели митинг, который Украинская националистическая партия организовала возле находившегося поблизости здания парламента, так что скорее всего милиционеров ожидала приличная потасовка. Английский предприниматель, который пригласил меня в Киев, шепнул мне на ухо, что омоновцы – это сутенеры девиц, промышлявших в отеле.

Бессвязный и бессмысленный разговор о дальнейшем сотрудничестве на международном уровне шел своим чередом. В завершение беседы я заявил, что с радостью принял бы у себя в Лондоне украинского нейрохирурга. Однако добавил, что соглашусь только на одного кандидата – доктора Курильца, заведующего мрачным отделением, созданным для лечения травм позвоночника в местной больнице «Скорой помощи». Как он объяснил мне позже, это назначение стало для него понижением в должности: советскую медицину мало интересовали калеки и парализованные. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что вряд ли Игоря выпустят из страны, но попробовать, очевидно, стоило. И будь я проклят, если приглашу хотя бы одного из этих пожилых лицемерных профессоров! Чиновники выглядели изумленными.

Уже на следующий день я вернулся через Москву в Лондон.

* * *

Миновал год. Я почти позабыл о больших надеждах, круживших мне голову в день отъезда из Киева, как вдруг – довольно-таки неожиданно – получил рождественскую открытку от Игоря, к которой прилагалось письмо от академика Ромоданова с просьбой принять Игоря в Лондоне и показать ему достижения современной нейрохирургии.

То, что началось для меня как обычный туризм, превратилось в нечто более серьезное, когда Игорь столкнулся с недовольством и сопротивлением со стороны достопочтенного руководства украинского здравоохранения.

Вернувшись домой после трехмесячного визита в Лондон, Игорь узнал, что академика Ромоданова не стало. Вместо того чтобы поскорее найти нового покровителя (обязательное условие жизни в украинском обществе, также известное как «крыша»), Игорь принялся публично заявлять, что украинская нейрохирургия находится в зародышевом состоянии и что нужно произвести в ней революцию. Ситуация осложнялась тем, что за место покойного академика Ромоданова разыгралась нешуточная борьба. Эта должность подразумевала существенные привилегии, такие как большая квартира и автомобиль с личным шофером. Начальник Игоря тоже метил на этот пост, но его шансы таяли на глазах из-за дерзости Игоря.

Следующие несколько лет оказались для Игоря по-настоящему непростыми: ему пришлось постоянно биться за право преобразовать подконтрольное ему отделение в соответствии с западными стандартами. Последовал ряд официальных отказов и выговоров, расследований и даже телефонных звонков с угрозами. Какое-то время Игорь каждую ночь спал в новой комнате. Как он со всем справился, я даже представить не могу.

Я осознал, что мое наивное желание помочь Игорю не столько решило его проблемы, сколько привело к появлению новых трудностей. Однако я не мог позволить себе бросить Игоря на произвол судьбы. Так что каждый раз, когда «недоброжелатели», как он их называл, пытались его прижучить: закрыть его отделение или уволить его подчиненных, – я делал все, что было в моих силах, чтобы помочь. Хотя, стоит признать, с весьма приличного, безопасного расстояния. Если же я и ездил в Киев, то всегда знал, что смогу вернуться домой, какими бы неприятными ни были мои стычки с высокопоставленными местными чиновниками. С помощью Игоря я писал статьи в украинские газеты и даже давал пресс-конференции. Я привез в Киев всевозможное, пусть и неоднократно использовавшееся ранее, медицинское оборудование. Я брал с собой в Лондон ординаторов Игоря, чтобы поделиться с ними опытом. Я выполнял операции на головном мозге, которые никогда прежде на Украине не проводились. Оглядываясь назад – на ужасные условия проведения операций и непримиримую враждебность чиновников от медицины, – я воспринимаю то, что творил тогда, как нечто граничащее с безумием. Мне определенно было не занимать самоуверенности и независимости, которых в будущем предстояло лишиться.