Осенью и весной я носила жуткие коричневые ботинки, которые коллеги по «Вечерке» называли «чемоданы».

– Отчего бы тебе не купить себе сапоги? – недоумевала очень обеспеченная, вся из себя разодетая Марина М. – Сейчас есть вполне приличная советская обувь!

Сама Марина, жена преуспевающего режиссера, не испытывала материальных трудностей, а мне не хотелось говорить ей правду, поэтому я презрительно морщила нос и заявляла:

– Много ты понимаешь! Такие ботинки на пике моды! Да они стоили мне двести рублей! Италия! Фирма!

Когда сотрудники отдела информации отправлялись в столовую, я оставалась за столом. Комплексный обед стоил сущую ерунду, пятьдесят копеек, но он был мне не по карману. Если же Нелли М., вполне обеспеченная, благополучная, замужняя женщина, начинала приставать ко мне со словами: «Пошли перекусим! Эй, чего сидишь, вставай!» – я, чтобы она отвязалась, фыркала: «Фу! В столовке жуткая гадость! Не могу такое есть, лучше попозже схожу в Дом литераторов, в ресторан!»

Потом, где-то часа в три, когда столовая пустела, я прибегала туда, хватала пару кусков хлеба, который давали бесплатно, и, сказав кассирше: «Вот черт, решила бутербродиков похомячить, колбаску с сыром нарезала, а батон прихватить забыла», уносилась назад.

Хлеб я быстренько съедала в коридоре и со счастливым выражением на лице возвращалась в комнату. Самое интересное, что окружающие мне верили. Груню Васильеву в «Вечерке» считали вполне обеспеченной писательской дочкой с легкой придурью в голове. Никто не замечал дырок на кофточках, впрочем, я моментально вышивала на прохудившемся месте цветочки. Для того чтобы сэкономить на колготках, я никогда не носила юбки и не пользовалась косметикой. Отсутствие духов я объясняла аллергией. Хуже всего мне пришлось зимой 1980 года. Дубленка, привезенная из Сирии, окончательно развалилась, и у меня осталась лишь коротенькая, до пупа, курточка из искусственной собачки. Как назло, в том ноябре ударили на редкость жестокие морозы. Натянув «собачку», я неслась к метро, чувствуя, как немеет нижняя часть тела. В вагон я влетала, ощущая себя эскимо, и тихо оттаивала до станции «Улица 1905 года», потом мне предстоял еще один марш-бросок до здания, где располагалась «Вечерка». Куртенку я всегда оставляла в общем гардеробе, там, где раздевались посетители, просто не могла в этом наряде подняться в кабинет и повесить ее около красивых пальто с меховыми воротниками, которые принадлежали коллегам.

Наверное, я притворялась весьма успешно, потому что ко мне как-то раз подошла одна дама из отдела литературы и искусства. Понизив голос, она спросила:

– Груня, не хочешь купить шубу? Я привезла дочери каракулевое манто, да просчиталась с размером, ей мало, тебе как раз будет.

Я моментально отреагировала:

– Каракуль старческий мех, я предпочитаю норку, люблю пушистое.

Дама кивнула:

– С твоими объемами можно надеть все!

Это было правдой, я весила в те годы сорок два килограмма.

Вообще говоря, худенькой я была всегда, исключая один год, когда набрала семьдесят пять килограммов. Случилось это со мной во время первой беременности.

Вам и представить себе трудно, сколько я ела в тот период. Рот у меня просто не закрывался. Сначала я завтракала, потом шла к Машке, перекусывала у нее, возвращалась домой и прилипала к холодильнику. В сумочке лежали шоколадки, ночью я бегала на кухню и огромной ложкой наворачивала овсяную кашу, сваренную для пуделихи Крошки, потом брала батон, разрезала его пополам, мазала маслом, посыпала сахаром и шла в кровать с «бутербродом».

Результат не замедлил сказаться. Когда, вернувшись из роддома, я встала на весы, стрелка закачалась возле отметки 75. Начав обжираться, я уже не могла остановиться и продолжала ночные набеги на холодильник. Толстой себя я не считала, на диету садиться не собиралась. Но потом случилась встреча, заставившая меня взглянуть на себя со стороны.

Один раз я гуляла с Аркашкой по Переделкину и столкнулась с одной писательской женой, дамой редкой тучности. Она стала присюсюкивать при виде младенца, делать ему «козу» и сказала:

– Какой очаровательный малыш, а ты, Грушенька, похорошела, пополнела. Я тоже до первых родов походила на сушеную воблу, а после появления дочки приобрела свои формы и теперь живу красавицей.

Я уставилась на приветливую даму и ощутила ужас. Слоновьи ноги растут из огромной колыхающейся задницы, на животе лежит подушкообразная грудь, шея отсутствует, голова покоится прямо на жирных плечах, руки напоминают окорока… Одним словом, сильнее потрясения я в своей жизни не испытывала.

Домой я явилась в глубокой депрессии и, поразмыслив над ситуацией, поняла, что совершенно не хочу походить на помесь бегемота с доменной печью. Нужно похудеть, но как? Шел 1973 год, никаких книг по лечебному голоданию в СССР не водилось, о Брэгге и Шелтоне мы не слыхивали, о «кровавой» диете не имели понятия. Женские журналы, коими считались «Крестьянка» и «Работница», усиленно пропагандировали на своих страницах мысли о том, что в первую очередь следует хорошо трудиться, строя социалистическое общество, а уж фигура дело десятое.

Я, желая как можно быстрее избавиться от «бубликов» сала, пребывала в растерянности: с чего начать? И тут я вспомнила о близкой маминой подруге, польской писательнице Кристине Живульской, легендарной личности, еврейке с голубыми глазами и ярко-рыжими волосами. Редкий для семитки «окрас» спас ей жизнь. В начале 40-х годов фашисты отправили Кристину в лагерь смерти Освенцим. Там ее, приняв за польку, не сожгли сразу, как всех евреев, в крематории, а отправили в барак. Кристина, болезненная женщина, все детство игравшая на скрипке, оказалась человеком с удивительно сильным характером. Она выжила в аду и еще спасла свою подругу Стефку. Тетя Стефа, тоже бывавшая у нас в доме, рассказала мне эту историю.

– Я заболела тифом, – повествовала Стефа, – и меня поместили в больницу. Там, естественно, никого не лечили, просто бросали на нары по пять – шесть больных, и все.

Стефа тихо ждала смерти. Ночью к ней прокралась Кристина и сказала:

– А ну вставай!

– Не могу, – простонала Стефка. – Да и зачем?

– Понимаешь, – объяснила Кристина, – сегодня на плацу я встретила Беату Ковальскую, она тоже тут, в Освенциме, работает в администрации. Если мы сейчас явимся к ней, Бетка найдет наши регистрационные карточки и переправит возраст.

Стефа уставилась на подругу.

– Переправит возраст? – переспросила она.

– Ага, – кивнула Крися. – Мы с тобой 1907 года рождения, а станем 1917-го. Вместо тридцати пяти лет – двадцать пять! Это же отлично!

– Крися, – простонала Стефа, – я умираю от тифа и голода в лагере смерти, мне совершенно все равно, в каком возрасте я окажусь в печи крематория.

– А мне нет! – рявкнула Кристина, спихнула лучшую подругу с нар и вытолкала во двор.

Пришлось Стефе ползти на животе по жидкой осенней грязи через плац, к зданию администрации. Но самое интересное состояло в том, что, добравшись наконец до Беаты и став на десять лет моложе, Стефка поняла: тиф испарился без следа. Ну такого просто не могло быть! Она вылезала из ревира[5]с температурой сорок, а вернулась назад совершенно здоровой, болезнь, очевидно, испугавшись сумасшедшей Кристины, испарилась без следа!