Итак, на следующее утро я отправился налегке в Беннет. Как легко было идти, не сгибаясь под ношей! И я быстро обогнал усталую толпу, с трудом заканчивающую последний переход. Я ожидал некоторого улучшения в самой дороге, но она, напротив, с каждым шагом делалась все безнадежнее и ужасней. Приходилось идти по колено в замерзшем снегу, под которым путь, казалось, был вымощен трупами павших лошадей. Я довольно долго задержался в Беннете в ожидании завтрака. Пирог, прибитый к крыше палатки, указывал ресторан, где я за доллар получил вкусное блюдо бобов со свиной грудинкой, кофе и пирожное. Рано утром я отправился в Линдеман. Воздух был чист и морозен и первые партии начинали уже подходить к Беннету, усталые и измученные. В пути человек заканчивал один рабочий день в 9 утра, второй к 4 часам пополудни, третий ― к наступлению ночи. Каким счастьем было освободиться от этого. Я подвигался вперед за передовым отрядом приближающейся армии, когда встретил Хьюсона и Мервина. Они, казалось, вполне приспособились и в кратчайшее время проделали путь с большим грузом. В противоположность изнуренным людям с измученными глазами и сморщенными исхудалыми лицами, они казались полными бодрости. До них дошли слухи о снежном обвале, но они не знали никаких подробностей. Я спросил о Берне и о старике. Они находились где-то позади между Чайлькутом и Линдеманом.

― Да, по всей вероятности, они погибли при обвале. До свидания.

Я устремился вперед, полный беспокойства. Черная река Чичакоу протекала через Линдеман. Только тут я ясно представил себе всю многочисленность другой надвигавшейся армии и могущество импульса, увлекавшего эти неукротимые атомы на север. Дул сильный ветер, и многие с большим успехом прикрепили паруса к своим салазкам. Я видел еврея, правившего волом, который тащил за собой четыре пары салазок. К каждой из них был прикреплен маленький парус. Вдруг вол обернулся и увидел паруса. Это было нечто, выходившее за пределы его опыта. С ревом ужаса он обратился в паническое бегство и помчался, преследуемый вопящим евреем, в то время как вещи скатывались во все стороны с цепи салазок. Когда я видел их в последний раз на далеком расстоянии, еврей и вол все еще бежали. Почему я так беспокоился о Берне? Я и сам не знал, но с каждой милей моя тревога возрастала. Мной владел темный, безрассудный страх. Я решил, что никогда не прощу себе, если с ней что-нибудь случится. Я рисовал ее себе распростертой, белой и холодной, как самый снег, с лицом, умиротворенным смертью. Почему я так мало думал о ней до сих пор! Я недостаточно ценил ее чарующую прелесть, ее нежность. Если бы только она уцелела теперь, я показал бы ей, каким преданным другом могу быть. Я защищал бы ее и был бы всегда рядом в час нужды. Но все же как глупо думать, что с ней что-нибудь случилось. На это был один шанс против ста. И тем не менее я рвался вперед. Я встретил близнецов. Они сообщили мне, что едва избежали обвала и не оправились еще от потрясений.

― Это произошло немного дальше по дороге, ― сказали они.

Я увидел людей, раскапывающих трупы. Они вырыли семнадцать трупов в это утро. Некоторые были раздавлены в лепешку.

Снова с болью в сердце я справился о Берне и ее дедушке. Близнец номер первый заявил, что они оба погребены под обвалом. У меня занялось дыхание и я почувствовал неожиданную слабость.

― Нет, ― сказал близнец номер второй, ― старик погиб, но девушка спаслась и почти обезумела от горя.

Снова я рванулся вперед. Группы людей раскапывали убитых. От времени до времени лопата натыкалась на руку или череп. Поднимался крик, и изуродованный труп вытаскивался. Я снова начал расспрашивать. Усердно копавший человек приостановил свою работу. Это был на вид придурковатый парень, и глаза его своим блеском напоминали сову.

― Да, это, должно быть, старик с бородой, которого они выкопали раньше из более низкой части обвала. Родственник его, по имени Винкельштейн вызвался позаботиться о нем. Его унесли вон в ту палатку. Никого не подпускают близко. ― Он указал на палатку на склоне горы. И я с тяжелым сердцем направился туда. Бедный старик, такой ласковый, такой благородный, со своей мечтой о золотом сокровище, которое должно было принести счастье другим. Это было жестоко, жестоко!

― Что вам здесь нужно, убирайтесь к черту! ― Слова сопровождались рычанием.

Я удивленно оглянулся вокруг. У входа в палатку, весь ощетинившись, как сторожевой пес, стоял Винкельштейн.

Я остолбенел на минуту, ибо совсем не ожидал такого «ласкового» приема.

― Убирайтесь отсюда! Вы не нужны здесь. Проваливайте! Брысь!

Я почувствовал, как дикая злоба поднялась во мне. Я измерил его глазами и решил, что легко осилю его.

― Я желаю, ― сказал я твердо, ― увидеть тело моего старого друга.

― Вы желаете, неужели? Ну, так можете желать сколько влезет, тем более, что здесь нет никакого тела.

― Вы лжец, ― сказал я, ― но не стоит тратить слов на вас. Я войду во что бы то ни стало. ― С этими словами я внезапно схватил его и с силой отбросил в сторону. Он зацепился ногой за один из канатов палатки и растянулся, поблескивая в мою сторону злыми глазами. ― А теперь, ― сказал я, ― у меня есть ружье, и если вы попробуете устроить мне какую-нибудь пакость, я пристукну вас так быстро, что вы не успеете даже сообразить, что с вами случилось. Внушение подействовало. Он поднялся на ноги и последовал за мной в палатку, как воплощение бессильной злобы. На полу лежал длинный предмет, покрытый одеялом. Со странным чувством невольного ужаса я поднял покрывало. Под ним был труп старика.

Он лежал на спине и не был лишен, как многие другие, подобия человека, хотя все же был достаточно страшен со своим посиневшим лицом и открытыми выкатившимися глазами. Отчего его пальцы были стерты до костей? Он, должно быть, отчаянно боролся голыми руками, чтобы карабкаться. Я никогда не забуду этих скрюченных, лишенных ногтей пальцев. Я ощупал его поясницу. Ха! Пояс с деньгами исчез.

― Винкельштейн, ― сказал я, повернувшись неожиданно к маленькому еврею, ― этот человек имел при себе две тысячи долларов. Куда вы девали их?

Он сильно вздрогнул. В глазах его появилось выражение страха. Оно исчезло, и лицо его исказилось яростью.

― У него ничего не было, ― взвизгнул он, ― у него не было медного гроша. Он не что иное, как старый нищий, которого я таскал за собой, чтобы он играл на скрипке. Он в долгу у меня. Будь он проклят. А вы-то тут при чем, вы, паршивый нахал, который смеет обвинять почтенного человека в том, что он обкрадывает трупы.

― Я был другом покойника. Я и сейчас друг его внучки. Я хочу восстановить справедливость. Этот человек носил на себе две тысячи долларов в поясе. Это принадлежит теперь девушке. Вы должны это отдать, Винкельштейн, или…

― Докажите это, докажите это, ― суетился он. ― Вы лжец, она лгунья, вы все шайка лгунов, старающихся очернить почтенного человека. Я утверждаю, что у него никогда не было денег, и если он когда-либо говорил это ― он лжец.