Доктрина демоса и охлоса

К 1991 г. этот демонтаж был проведен на глубину, достаточную для ликвидации СССР при полной недееспособности всех защитных систем государства и народа. После 1991 г. эта программа была продолжена с некоторой потерей темпа вследствие нарастания стихийного, неорганизованного сопротивления «контуженного» перестройкой народа.

Прочтение, уже «после битвы», основных текстов доктрины перестройки показывает, что ликвидация советского народа как особой полиэтнической общности была целью фундаментальной. А.С. Панарин пишет: «Анализ либеральной идеологии показывает, что у нее на подозрении оказывается народная субстанция как таковая — советский народ здесь не является каким-то особым исключением. Исключительность его роли не в том, что он выражал нечто, не укладывающееся в нормы стихийного морального сознания любого народа, а в том, что он позволил этим стихиям вырваться из подполья, преодолеть цензуру либеральной современности, олицетворяемую господствующими силами Запада. Именно совпадение коммунистического этоса советского типа с народным этосом как таковым вызвало величайшую тревогу Запада перед русским вызовом» [18, с. 156].

Эта операция велась в двух планах — как ослабление и разрушение ядра советской гражданской нации, русского народа, и как разрушение системы межэтнического общежития в СССР и Российской Федерации. Интенсивно разрабатывался тезис, что никакого советского народа (нации) не существует и что обитающие в СССР народы общностью не являются. Как выражался один из авторов «Независимой газеты», доктор исторических наук из Института Востоковедения АН СССР А. Празаускас, Россия представляла собой «своеобразный евразийский паноптикум народов, не имевших между собой ничего общего, кроме родовых свойств Homo sapiens и искусственно созданных бедствий» [22].

А.С. Панарин указывает на эту связь между настойчивым применением антисоветскими западными политиками в отношении СССР термина «империя» и утверждениями идеологов перестройки о том, что советский народ был не нацией и не народом, а конгломератом этносов, насильственно удерживаемых в империи. Он пишет: «Запад сохранил за собой право на понятие политической нации, в рамках которой этнические различия не могут иметь политического статуса и давать повода для «этносуверенитетов»… Что же касается Востока — начиная с постсоветского пространства и кончая Китаем, — то Запад проецирует на него негативное понятие империй, которые, в соответствии с правом на демократическое национальное самоопределение, должны распасться» [2, с. 172].

Но исподволь в кругах антисоветской элиты стала культивироваться еще более фундаментальная мысль, — что население СССР (а затем РФ) вообще не является народом, а народом является лишь скрытое до поры до времени в этом населении особое меньшинство. Когда она стала высказываться демократами начиная с середины 80-х годов, эти рассуждения поражали своей недемократичностью, но подавляющее большинство просто не понимало их смысла. Точно так же не поняло оно и смысла созданного и распространенного в конце 80-х годов понятия «новые русские». Оно было воспринято как обозначение обогатившегося меньшинства, хотя изначально разрабатывалось как обозначение нового народа — тех, кто отверг «дух Отечества». Точнее, при введении самого термина «новые русские», было сказано, что это те, кто отверг «русский Космос, который пострашнее Хаоса».

Политики, которые конструировали этничность «новых русских», определенно считали их нацией. В газете «Утpо России» (февpаль 1991 г.), оpгане партии Демокpатический союз (В. Новодворской), ее главный редактор В. Кушниp писал в статье «Война объявлена, пpетензий больше нет»:

«Рано или поздно, осыпаемые оплеухами, мы пеpейдем наш Рубикон и тогда все изменится. Вот почему я за войну… После взpыва, ведя войну всех со всеми, мы сумеем стать людьми. Стpана должна пpойти чеpез испытания… Сpажаться будут две нации: новые pусские и стаpые pусские. Те, кто смогут пpижиться к новой эпохе и те, кому это не дано. И хотя говоpим мы на одном языке, фактически мы две нации».

Ненависть возникающего в революции-перестройке «нового народа» к прежнему народу была вполне осознанной. Один такой «новый» гражданин писал в статье «Я — русофоб» в элитарном журнале перестройки: «Не было у нас никакого коммунизма — была Россия. Коммунизм — только следующий псевдоним для России… Итак, я — русофоб. Не нравится мне русский народ. Не нравится мне само понятие «народ» в том виде, в котором оно у нас утвердилось. В других странах «народ» — конкретные люди, личности. У нас «народ» — какое-то безликое однообразное существо» [21].

Собирание в новый народ всех таких русофобов предполагало подрыв этнических и гражданских связей большинства населения и изъятие у него прерогатив, прав и обязанностей народа. К 1991 г. самосознание «новых русских» как народа, рожденного революцией, вполне созрело. Их лозунги, которые большинству казались абсурдно антидемократическими, на деле были именно демократическими — но в понимании западного гражданского общества. Потому что только причастные к этому меньшинству были демосом (то есть народом), а остальные остались «совками».

Это самосознание нового «народа России» пришло так быстро, что удивило многих из их собственного стана — им было странно, что это меньшинство, боровшееся против лозунга «Вся власть — Советам!» исходя из идеалов демократии, теперь «беззастенчиво начертало на своих знаменах: «Вся власть — нам!» Ничего удивительного, вся власть — им, потому что только они и есть народ. Так и понимался смысл слов демос и демократия.

Историк этнографии С.А. Токарев еще в 1964 г. предлагал ввести в антропологию наименование демос для обозначения основного типа этнической общности рабовладельческой формации — свободных людей, рабовладельцев. Некоторые опасения вызывало неопределенное отношение к новому порядку будущих «рабов». Отношение к тем, кто новую власть признавать не желал, с самого начала было крайне агрессивным. В «Московском комсомольце» поэт А. Аpонов писал об участниках первого митинга оппозиции: «То, что они не люди — понятно. Hо они не являются и звеpьми. «Звеpье, как бpатьев наших меньших…», — сказал поэт. А они таковыми являться не желают. Они пpетендуют на позицию тpетью, не занятую ни человечеством, ни фауной» [20].

Респектабельный интеллектуал из Института философии РАН, выступая в «Горбачев-фонде» перед лицом бывшего Генерального секретаря ЦК КПСС, говорил такие вещи: «Британский консерватор скорее договорится с африканским людоедом, чем член партии любителей Гайдара — с каким-нибудь приматом из отряда анпиловцев» [19, с. 63]. Вдумаемся: философ, который считает себя демократом, на большом собрании элитарной интеллигенции называет людей из «Трудовой России», которые пытались, чисто символически, защитить свои ценности (причем именно демократические ценности человеческой солидарности), приматами. Чтобы не замечать чудовищности своих высказываний, требовалось действительно возомнить себя демосом и в глубине души отказать большинству (охлосу) в правах человека.

Доктрина такой сегрегации населения излагалась еще до краха советского государства. Предполагалось, что на первом этапе реформ будут созданы лишь «оазисы» рыночной экономики, в которых и будет жить демос (10% населения). В демократическом (в понятиях данной доктрины) государстве именно этому демосу и будет принадлежать власть и богатство. Ведь демократия — это власть демоса, а гражданское общество, как писал Локк, — «республика собственников»!