Через несколько месяцев после выписки Нэнси решилась рассказать о происходящем своему семейному врачу. Она путалась, не зная, как выразить свои ощущения, но все же рассказала о нескольких вещах, например, о запахах, которые провоцировали панические атаки. Слушая пациентку, доктор, бывший раньше военным врачом, сразу понял, о чем идет речь. Все эти симптомы укладывались в картину посттравматического стрессового расстройства, но Нэнси переживала не воспоминания о реальных событиях — к ней возвращались галлюцинации послеоперационного периода. Конечно же, Нэнси слышала о ПТСР. Она знала, что ветераны войн часто переживают, словно наяву, получение своих ранений. Но ей ни разу не пришло в голову, что это расстройство может поразить профессора искусствоведения, недавно прошедшего длительный и сложный курс лечения. Она начала искать информацию в интернете, но находила в основном информацию о бывших военных. И все же чем больше она узнавала, тем сильнее убеждалась в правильности диагноза. Все элементы головоломки сошлись, и клиническая картина стала ясной. Теперь ее мучения получили название. Более того, появилась надежда на эффективное лечение. Нэнси пошла к психотерапевту и начала терапию, которая длилась не один год.

Десять лет спустя одним зимним вечером я опаздывала на встречу. У меня было долгое и трудное дежурство в ОИТ. Утренний обход начался вовремя, но потом поступила больная без медицинских документов в спутанном сознании. Нам пришлось узнавать, кто она и почему ее на вертолете доставили к нам из госпиталя на полуострове Кейп-Код. Только после этого мы смогли вернуться к осмотру остальных пациентов. Обход закончился в два часа дня, и все мы страшно проголодались. Я оставила своих резидентов в ординаторской, где успела остыть заказанная утром пицца, а сама пошла отвечать на срочный вызов. Звонила главная медсестра, которая сказала, что в отделении скорой помощи находятся двое больных, которых уже интубировали и хотят перевести на койки ОИТ. Сестра говорила очень быстро. Нам следовало освободить места, переведя самых легких пациентов в профильные отделения. Я прервала этой новостью обед резидентов, и следующие несколько часов интернам пришлось в спешном порядке писать переводные эпикризы больным, которые находились у нас в течение недель в стабильно тяжелом состоянии, но теперь были признаны достаточно здоровыми для перевода в другие отделения. Я не замечала, как бежит время, пока не увидела пришедших на ночное дежурство медсестер с пакетами еды, которая позволит продержаться до утра, и в дождевиках с капюшонами. (Неужели на улице дождь? В ОИТ не было окон, и я не представляла, что творилось на улице.) Я посмотрела на часы — было уже почти семь, и я поняла, что опаздываю на ужин.

Наверное, мне следовало извиниться и отменить встречу. Я представила себе, как возвращаюсь домой, принимаю душ, включаю телевизор и ужинаю пастой, запивая ее красным вином. Это было единственное, чего мне в тот момент по-настоящему хотелось. Сама мысль о том, что надо торопиться по слякоти зимнего Бостона, чтобы поужинать в обществе незнакомого человека, навевала уныние. Я, собственно, и сама не знала, зачем мне нужна встреча с Нэнси Эндрюс. Все произошло как-то само собой. Однажды я листала журналы по интенсивной терапии в поисках темы, которую можно было бы затронуть на утренней лекции, и наткнулась на статью, описывавшую проблемы, с которыми сталкиваются пациенты, перенесшие экстренные медицинские вмешательства. Тогда я не знала этого, но исследования доказали, что люди, пережившие лечение в ОИТ (даже те, кто вернулся домой без признаков остаточных нарушений), часто сталкивались с психологическими и когнитивными проблемами, которыми они не страдали до возникновения критических состояний и госпитализации. У некоторых развивалось посттравматическое стрессовое расстройство с воспоминаниями о страшных галлюцинациях об отрубленных конечностях, утоплении, сексуальных травмах и ужасающих пытках. У других больных появлялись тревожность или депрессия. У молодых людей развивались поражения памяти, напоминавшие симптомы деменции. Эта совокупность проблем (ПТСР, депрессия и когнитивные расстройства) получила даже особое название — синдром последствий интенсивной терапии, или ПИТ-синдром. Доподлинно не известно, какие пациенты отличаются самым высоким риском ПИТ-синдрома, но чаще им страдали больные, у которых в критическом состоянии наблюдался делирий или потеря сознания (что раньше казалось мне относительно безвредным), и он редко развивался у больных, сохранявших ясное сознание.

Все это было ново и интересно для меня. Когда я была интерном, главным показателем работы ОИТ была смертность среди пациентов — так учили молодых врачей. Термин «ПИТ-синдром» был введен в клиническую практику в 2010 году, то есть через два года после того, как я окончила интернатуру. Таким образом, когда я постигала науку ведения больных, находящихся на ИВЛ, мы никогда не говорили о том, что с ними будет после того, как их «снимут с аппарата» и переведут в другое отделение. Читая в тот день о ПИТ-синдроме, я не вполне понимала, что, собственно говоря, делать с этими знаниями. Мне к тому времени уже приходилось сталкиваться с людьми, находившимися в хроническом критическом состоянии, и с пациентами, привязанными к аппарату ИВЛ, и это заставило меня переосмыслить понятие успеха в лечении критических состояний. Теперь же я узнала, что даже при успешном исходе больной рискует столкнуться с неожиданными проблемами. Зная, что мне придется вернуться в отделение на следующее утро, я решила не углубляться в смысл прочитанного. Вероятно, я бы перешла к другой теме, чему-то более сухому и менее человечному, например статьям об антибиотиках или режимах искусственной вентиляции легких, если бы не наткнулась на серию черно-белых рисунков. На одном из них отрубленные головы теснились вокруг знамени, на котором было написано: «Я люблю морфин». На другом рисунке некое странное существо, получеловек, полуптица со шрамом на груди, парило над госпитальной койкой. Эти рисунки были просты, но приоткрывали окно в хаос пораженного делирием сознания. Больше всего меня зацепило то, что автором рисунков оказалась женщина, которая перенесла экстренную операцию на аорте в нашей больнице.

Когда Нэнси Эндрюс вернулась из больницы домой, она была слишком слаба, чтобы держать в руках камеру. Она не была уверена, что когда-нибудь сможет снова снимать фильмы, да, собственно, уже и не хотела. Зато она могла держать карандаш. Сначала у нее получались только незамысловатые каракули, но со временем Нэнси окрепла и по-настоящему увлеклась. Она продолжила рисовать, так как испытывала потребность выразить пережитый опыт. Нэнси создала сайт со ссылками на свои рисунки и статьи о посттравматическом стрессе после перенесенного критического состояния и о долгосрочных последствиях делирия. Она предлагала читателям поделиться собственным опытом или задать ей вопросы. Мне настолько понравились рисунки, что я отправила Нэнси сообщение. Мы договорились, что встретимся в ресторане и поужинаем, когда Нэнси в следующий раз приедет в Бостон.

Когда я пришла в тайский ресторан, где мы назначили встречу, Нэнси уже ждала меня. Я не знала, какого человека я увижу, но точно не ожидала встретить рассудительную женщину с прекрасно поставленной речью, в массивных очках, узорчатом пиджаке, джинсах и модных кроссовках. Наверное, меня удивило, что она не выглядела ранимой. Несмотря на то, что я лечила в ОИТ многих пациентов, у которых впоследствии мог проявиться ПИТ-синдром, и к тому времени уже прочитала немало статей о нем, Нэнси была первой, кто поделился со мной личным опытом. Пока она рассказывала свою историю, я ощущала сильное волнение, какое испытывает человек, узнавая вещи, которые могут изменить его взгляд на жизнь. Оказывается, я не имела ни малейшего представления о том, что у многих больных, которых я с триумфом избавила от угрозы смерти, по возвращению домой открывались невидимые раны, которые теперь называют синдромом последствий интенсивной терапии. Мы громогласно объявляли, что им стало лучше, мы говорили, что они достаточно здоровы для того, чтобы покинуть ОИТ, а потом их семейные врачи аплодировали их выздоровлению. «Вы прекрасно выглядите!» — говорили они. Я и сама бессчетное число раз адресовала эти слова больным, которых мы переводили в другие отделения вечером дня поступления в ОИТ. Но мы не признавали, что некоторые из них больше не могли вернуться на работу, что семьи распадались, потому что родные не смогли вынести тяжкого бремени болезни и необходимости ухода, не могли оплачивать бесконечные счета за психотерапевтическое лечение. Сколько таких больных скрывали свои проблемы, боясь показаться слабыми, неблагодарными или даже сумасшедшими.