– Несмотря на все обиды, я к Сергею Михайловичу отношусь хорошо, – ответила мне сестра. – Гораздо лучше того, чем он на самом деле заслуживает. А про порнографа я сказала не ради красного словца. Это истинная правда. Он обожал рисовать похабные картинки. Меня тоже рисовал.

– Не может быть! – усомнилась я. – И ты так спокойно говоришь об этом?

– Но ведь он же делал это талантливо, – как ни в чем не бывало ответила сестра и показала мне несколько сохранившихся у нее рисунков.

Ничего талантливого я в них не нашла, непристойность не может быть талантливой. Другое дело чувственная откровенность, как, например, у Pauline Réage. Но то, что показала мне сестра (без тени смущения, а, скорее, с какой-то гордостью!!!), не имело ничего общего с чувственностью и чувствами вообще. То были рисунки, подобные тем, которые рисуют углем на заборах.

– Зачем ты хранишь эту мерзость?! – ужаснулась я, отшвыривая от себя рисунки.

– Мне нравится ощущать себя Венерой Милосской! – со снисходительной усмешкой ответила сестра. – А ты, как я вижу, осталась такой же ханжой, что и была.

Ханжой? Считайте меня ханжой, но мне такое, с позволения сказать, творчество не нравится. Более того, оно мне отвратительно.

Сестру потянуло на воспоминания. В частности, она рассказала, как подшутил Эйзенштейн над одним из первых руководителей советского кинематографа, человеком ограниченным и невежественным.

– Пришел к нему и сказал, что хочет поставить фильм по книге, которая была запрещена царской цензурой. Для того это была наилучшая рекомендация. Все же перевернулось с ног на голову, что раньше было плохо, теперь стало хорошо. Конечно, говорит, ставьте, Сергей Михайлович, а что за произведение? А Эйзенштейн ему, не моргнув глазом, отвечает, поэма Баркова «Лука». Фамилию Луки он благоразумно не сказал. Получил согласие и ушел. А этот болван собрал совещание и объявил, что режиссер Эйзенштейн приступает к съемкам революционной драмы «Лука» по одноименной поэме Баркова. Там было несколько образованных людей, так они сначала сильно удивились, а потом сообщили товарищу начальнику полное название поэмы и объяснили, почему ее запрещала царская цензура. За этот розыгрыш Эйзенштейн поплатился своей новой картиной, которую признали идеологически неверной и уничтожили.

Обожаю сидеть наедине с сестрой и слушать ее рассказы. Она превосходная рассказчица, хотя порой и бывает чересчур язвительной. Но зато ее рассказы не пресны, как рассказы кое-кого из наших знакомых.

14.05.1961

Один доктор в Антарктиде якобы вырезал сам себе аппендикс, потому что больше некому было его вырезать, и выжил. Видела в газете его фотографию. Верится в подобное с трудом. Сестра рассказала, что во время войны в Ташкенте познакомилась с фельдшером, который сам себе ампутировал ногу. Ей тоже не верю. Я сегодня вообще никому не верю, потому что вчера у меня украли кошелек. Денег там было немного, всего-то двадцать рублей и немного мелочи, но жаль кошелька и разрезанной вором сумочки. Очень жаль, потому что здесь я ничего подобного купить не смогу, здесь таких сумочек нет и кошельков тоже. Я, конечно, сама виновата – упросила Nicolas сводить меня на Тишинский рынок. Хотелось посмотреть на местный marché aux puces[38]. Посмотрела, совершенно не понравилось – очень убого, совершенно не ощущается приятная атмосфэра, сопутствующая подобным местам во Франции или где-то еще, атмосфэра, располагающая к покупкам, даже к самым ненужным. Покупатели угрюмы, продавцы еще более угрюмы, покрикивают: «Купи, потом трогай». Но больше всего не понравилось то, что все толкаются и даже не думают извиняться. Если бы не Nicolas, то меня бы там совсем задавили бы. Когда же я обнаружила пропажу кошелька, настроение испортилось окончательно. Nicolas благородно пытался компенсировать мне мою потерю, предлагал четвертную, но я отказалась. Сестре ничего рассказывать не хотела, но она, едва войдя в прихожую, обнаружила отсутствие сумочки (убедившись, что починка невозможна, я ее выбросила) и спросила, где она. Пришлось все рассказать. Сестра сначала смеялась (это меня обидело), затем назвала меня дурой (я обиделась еще сильнее), а затем посоветовала мне «не соваться в злачные места» (я и без нее решила, что больше не буду). Обидно. Я предвкушала наслаждение от общения с продавцами, представляла, как найду какую-нибудь прелестную безделицу, похожую на одну из безделиц моей молодости, я рассчитывала на приятную прогулку в обществе моего Nicolas, а что я получила в итоге? Ох, уж эта моя проклятая наивность! Вечно она впутывает меня в неприятности. Наивность и упрямство. Nicolas пытался отговорить меня от этой затеи, предлагал прогуляться по нашему обычному маршруту, но я отказалась. Мне же непременно хочется увидеть все своими глазами, и я все время забываю о том, что есть многое, чего лучше не видеть и не замечать.

17.05.1961

Чаепитие у верхних соседей. Сестра с Сергеем Арсеньевичем вспоминали Баку, вспоминали рабочий театр, в котором их свела судьба. Этот театр стал для обоих вехой – Сергей Арсеньевич, вырвавшись из-под крыла (точнее – тиранства) Мейерхольда, начал работать самостоятельно, а сестра проявила там свой талант во всей его красе.

– В роли Музы я выходила на сцену в таком платье, – несколько взмахов обеими руками призваны обозначать нечто невероятно роскошное, – и еще у меня был веер, которым я томно обмахивалась. Короче говоря, я была неотразима. И в меня влюбился один видный энкавэдэшник по имени Жозеф. А может, это был псевдоним, выдуманный специально для меня. У него были такие роскошные усы, которым позавидовал бы и сам Буденный. Он приходил ко мне за кулисы, вручал огромные охапки цветов, дико вращал глазами и настойчиво звал замуж. А я его страшно боялась… Потом он вдруг перестал приходить. Тогда еще не начались массовые аресты, и я думала, что его срочно отправили куда-нибудь с секретным поручением.

Светлана расспрашивала меня о Париже. Мечтает там побывать, но вряд ли эта мечта может сбыться в ближайшем будущем. Дела ее мужа обстоят сейчас не самым лучшим образом. Из хорошего театра из-за чьих-то происков ему пришлось уйти в театр более низкого разряда, работа в котором не приносит ему должного удовлетворения. Сочувствую и надеюсь, что на этом его карьера не закончится. Спрашивала у сестры, в чем там было дело. Сестра ответила: «Чтобы с волками жить, надо по-волчьи выть, а Сережа этого не умеет, он слишком человечный. Вот его и сожрали».

19.05.1961

Доктора не питают никаких надежд относительно Полины Леонтьевны. Это было ясно и раньше, но вчера об этом было сказано прямо. «Готовьтесь к худшему», – сказал заведующий, и его слова подтвердили профессора. На сестру не просто больно, а прямо-таки страшно смотреть. Хожу на цыпочках, стараюсь угождать ей во всем, понимаю, как ей тяжело. Ирочке тоже тяжело. Как последнего дара прошу себе легкой и быстрой смерти.

22.05.1961

Nicolas подарил мне сумочку, кошелек и перчатки. Все очень милое, заграничное. Где он смог купить все это, осталось для меня тайной. Пыталась узнать у сестры. Сестра сказала, что при большом желании можно достать все, что угодно. «Достать» – это здешний синоним «купить». Мой добрый Nicolas! Благодарность моя не имеет границ! Дело не в сумочке и не в перчатках, а в том, что кому-то дорого мое хорошее настроение, в том, что кому-то очень хотелось меня порадовать. Это так чудесно! Я так дорожу этим.