— Ты говоришь верно и рассуждаешь правильно. Но ум и знания без веры в Бога суть просто несчастья; ибо что плохого в том, что Господь, зная, что звуки более совершенны, нежели слова, решил мир земной сотворить из слов? Ведь мир земной не совершеннее мира небесного, и потому разве не должен был он из менее совершенного быть сотворен? Из совершенного создается совершенный мир, Чертог Небесный, и звуки Господь хранил для него. Не зря говорится, что из Чертогов Небесных слышится райская музыка; а музыка из звуков, не из слов состоит. Потому Господь Вседержитель мудро поступил, создав несовершенный мир из несовершенного. Как иначе бы Он принудил нас подниматься к совершенному, если бы уже дал нам это совершенное? Сможешь ли ты подняться выше, если тебя кто-то поместил уже на вершину горы? Потому и стремимся мы вверх, от низкого к высокому, а не от высокого к низкому. Если Господь создал бы мир из звуков, род человеческий спускался бы все ниже и ниже, а не шел бы к Спасителю.

Лествичник опять зачмокал губами в наступившей грозной тишине, ибо парабола Философа пленила всех, особенно логофета. Но Лествичник быстро овладел собой и, как охотник, желающий добить загнанного зверя, немедля снова пошел в атаку:

— Ну хорошо, если это так и если ты сам говоришь, что для этого мира нам даны только слова, тогда почему ты веришь, что одно и то же Слово может читаться двояко: один раз как состоящее из слов, а другой раз как состоящее из звуков? И разве не означает это, что в каждом Слове два значения кроются: одно то, которое глаголют слова, а другое то, которое глаголют звуки? И значит ли это, что все мы здесь, грамотными будучи, а особенно логофет, самый из нас грамотный, умеем читать только глаголанье слов, но не глаголанье звуков? Ибо письмо, мною созданное для логофета, словесное, а не звучное. Разве ты не говоришь тем самым: «О грамотные, не знаете вы, насколько вы неграмотны, ибо только одно значение всякого Слова понимаете, а другое, тайное, более важное, более совершенное, — нет?»

Казалось, что Философа опять загнали в угол, откуда нет выхода. Но было не так, ибо сказал он:

— Чтение, отец Стефан и пресвятые отцы, прекрасное дело: при каждом чтении одного и того же Слова всегда открываешь нечто новое. И потому не должно удивлять то, что отец Стефан, коего душа ленива на новые подвиги и который всегда думает, что с положением, которое он в настоящий миг имеет, он дошел до края, хочет все понять из чтения только. Это нас умиротворяет, ибо это догма; а человек хочет жить в умиротворении. Хочет все объяснить для себя через одно чтение и душой успокоиться, ибо говорит себе: «Се, я прочитал Слово это в десятый раз и не нашел ни слова единого нового, ни буквы единой новой и знаю все, ибо Слово это и в десятый раз одно и то же». Но это не так. Хоть Слово и то же самое и при каждом прочтении состоит из тех же букв и слов, оно каждый раз разное глаголет, потому что значения слов переменчивы. Всегда в этом великолепном и прекрасном мире больше сущностей, чем есть слов для этих сущностей; потому иногда одно и то же слово мы употребляем для двух, а то и для трех сущностей, ибо невозможно создать и запомнить столько слов, сколько есть сущностей на свете Божьем. Разве нужно нам придумывать три разных слова для красного, желтого и зеленого яблока? Мы все три, не так ли, называем яблоками, а другими словами, другими способами указываем на цвет их. Все это значит, что слова не укреплены в значениях своих, не совершенны. Они походят на тела, населенные двумя душами. А такое тело, с двумя или более душами, грешно и несовершенно. Вот потому я, пречестный, больше верю звукам слова и стараюсь их читать, ибо нет звука с двумя или более душами; у тела звука есть только одна душа.

Лествичнику больше нечего было сказать; это видно было по его открытому рту. (Что интересно: Лествичник стал зевать, как логофет, едва только пал с Буквоносца до Лествичника; хотел ли он тем самым подольститься к логофету, стать ему подобным, о блаженные и нищие духом?)

— Но можешь ли ты нам объяснить значение звуков, каждого звука отдельно? — сказал тут заинтересованно логофет, который уже предчувствовал чудо, диво Божье.

И оно случилось. Диво.

Отец Кирилл вынул из-под риз своих тринадцать малых листочков, и на каждом было начертано одно и то же: две вещи, которые впервые видели глаза наши, ибо не существует таких на свете, созданном Вседержителем; будто из другого мира пришли они, чистый вымысел. Вот так выглядели они, о коих не знали, что они — живое или неживое, растение, животное или камень:

Подал нам чудные творения, все тринадцать одинаковых, будто разом начертанные все, и сказал нам:

— Видите ли вы, что начертано на листках?

— Видим, — ответствовали.

— Все ли вы одно и то же видите?

— Одно и то же, — ответствовали.

— А что вы видите, братия? — спросил Философ.

— Видим нечто, чего доселе не видели: одно острое и ломаное, а другое мягкое и приглаженное.

— Если спрошу вас, какое из двух сладкое, а какое горькое, что ответите? — спросил Философ.

— Что первое сладкое, а второе горькое.

— Если спрошу вас, какое из двух доброе, а какое злое и опасное, что ответите? — упорно продолжал Философ.

Мы все тринадцать в один голос, даже и Стефан Лествичник, отвечали:

— Первое кажется не опасным, а второе есть зло.

— Хорошо, — сказал Философ. — А теперь представьте, что обе эти сущности есть на свете Божьем. И представьте, что нет у них имени и что нужно дать им имя. Я, братия, придумал два имени, два слова измыслил, которых нет ни в одном языке, ни у какого рода человеческого. Одно слово — «малума», а другое — «такете». И поскольку этих слов нет ни в одном языке, ни у какого рода человеческого и поскольку нет у них значения, они просто ряд звуков, гроздь, колос из букв. Но если нужно этими двумя именами окрестить эти две сущности, какое имя какой сущности вы дадите?

Наступила мрачная тишина, мы все размышляли, глядя на творения перед собой. Внезапно логофет сказал:

— Это просто.

Все подняли головы, у всех на лицах была чудесная улыбка — улыбка, которая появляется, когда доказано то, что долго и неправедно оспаривалось.

— Разве не следует доброе, мягкое, округлое назвать словом «малума», а острое, ломаное, горькое словом «такете»?

И все мы двенадцать подтвердили это, подняв руки. Только отец Лествичник все еще глядел на начертанное, будто самую черную судьбину свою там увидел, будто в чаше Соломоновой, полной звезд, увидел пророчество о судьбине своей грозной. Наконец и он поднял голову, посмотрел на логофета и, увидев, что тот каламом на своем листке написал под первой сущностью «малума», а под второй «такете», сказал:

— И я думаю так же, как логофет.

— Мы все думаем так, как логофет, — сказал Юлиан Грамматик.