Она вышла, постукивая каблуками, ее подбористый зад пружинил, точно резиновый. Я ее никогда не видел до этого дня. Сколько, наверно, есть людей, на которых я всю жизнь смотрю и не вижу. Даже подумать страшно. И опять в скобках. Когда двое встречаются, каждый в чем-то изменяет другого, так что в конце концов перед вами два новых человека. Может быть, это значит… Нет, к черту, это слишком сложно. О таких вещах я решил думать только ночью, когда не спится. Меня напугало, что я не отпер лавку вовремя, забыл. Это все равно что оставить свой платок на месте преступления или, скажем, очки, как в том знаменитом чикагском деле. Что кроется за этим? Какое преступление? Кто убийца и кто убитый?

В полдень я приготовил четыре сандвича с сыром и ветчиной, положил салат и майонез. Сыр и салат, сыр и салат, лезьте на дерево, кому дом маловат. Два сандвича я отнес вместе с бутылкой кока-колы к боковой двери банка и вручил Джою.

— Ну, нашли ошибку?

— Нет еще. Все глаза проглядел, честное слово.

— Отложили бы уж до понедельника.

— Нельзя. Банковское дело любит точность.

— Иногда, если перестанешь ломать голову, тут тебя и озарит.

— Это я знаю. Спасибо за сандвичи. — Он приподнял верхний ломтик хлеба, проверяя, положил ли я салат и майонез.

Торговать бакалеей в канун Пасхи — это, как сказал бы мой августейший и невежественный сын, «мертвое дело». Но произошли два события, которые, во всяком случае, доказывали, что где-то глубоко-глубоко во мне и в самом деле совершается перемена. Ни вчера, ни позавчера я бы, наверно, не вел себя так, как повел сегодня. Представьте себе, что вы перебираете образцы обоев и вдруг перед вами развернули совершенно новый узор.

Сперва в лавку заявился Марулло. Его жестоко мучил артрит. Он то и дело сгибал и разгибал руки, точно атлет-гиревик.

— Как дела?

— Так себе, Альфио. — Никогда раньше я его не называл по имени…

— В городе сегодня пусто…

— Что же вы не говорите «мальчуган»?

— Мне казалось, ты этого не любишь.

— Напротив, Альфио, очень даже люблю.

— Все разъехались. — Видно, плечи ему жгло, как будто в суставы был насыпан горячий песок.

— Когда вы перебрались из Сицилии сюда?

— Давно. Сорок лет назад.

— И с тех пор ни разу там не были?

— Ни разу.

— Почему бы вам не съездить туда в гости?

— Зачем? Все теперь там по-другому.

— И вам не интересно посмотреть?

— Да нет, не очень.

— А родные у вас есть?

— Как же, брат и его дети, и у детей уже тоже есть дети.

— Что ж, вам совсем не хочется повидать их?

Он посмотрел на меня так, как я, должно быть, смотрел на Марджи, — точно в первый раз увидел.

— С чего это ты вдруг, мальчуган?

— Тяжело смотреть, как этот артрит мучает вас. В Сицилии ведь тепло. Может, там у вас поутихнут боли.

Он подозрительно покосился на меня.

— Что с тобой случилось?

— А что?

— Ты сегодня не такой, как всегда.

— А! Узнал одну приятную новость.

— Уж не собрался ли ты уходить от меня?

— Пока еще нет. Если бы вы надумали ехать в Италию, не беспокойтесь, я вас дождусь.

— А что за новость?

— Не хочу говорить до поры до времени. Это ведь дело такое… — Я покрутил рукой в воздухе.

— Деньги?

— Не исключено. А в самом деле, Альфио, человек вы богатый. Прокатились бы, пусть там в Сицилии поглядят, что такое богатый американец. И на солнышке бы погрелись. А лавку можете спокойно оставить на меня. Вы сами это знаете.

— Так ты не думаешь уходить?

— Да нет же, черт возьми. Вы меня достаточно знаете, разве я способен вас подвести?

— Тебя словно подменили, мальчуган. Что с тобой?

— Я же вам сказал. Поезжайте, понянчите bambinos.[10]

— Я теперь там чужой, — сказал он, но я почувствовал, что посеял в его душе тень чего-то — посеял крепко. И уже не сомневался, что вечером он придет в лавку и станет проверять книги. Подозрительный, сволочь.

Не успел он уйти, явился — точь-в-точь как накануне — коммивояжер «Б. Б. Д. и Д.».

— Я не по делу, — сказал он. — Просто собрался до понедельника в Монток. Вот и решил зайти по дороге.

— Очень кстати, — сказал я. — Мне как раз нужно вам кое-что отдать. — И протянул ему бумажник, откуда торчали двадцать долларов.

— Это вы зря. Сказал же я вам, что пришел не по делу.

— Возьмите!

— Как мне вас понимать?

— В наших местах так скрепляют договор.

— Но что случилось, вы обиделись?

— Ничуть не бывало.

— Так почему же?

— Возьмите! Торги еще не окончены.

— Господи, неужели Вэйландс предложил больше?

— Нет.

— Кто же, черт побери?

Я всунул двадцатидолларовую бумажку в его нагрудный карман, за уголок платка.

— Бумажник я оставлю себе, — сказал я, — он мне нравится.

— Послушайте, я не могу предложить другой цены, пока не снесусь с главной конторой. Подождите хотя бы до вторника. Я вам позвоню. Если вы услышите «Говорит Хью», знайте, что это я.

— Звоните, мне ваших денег не жаль.

— Но вы подождете, как я прошу?

— Подожду, — сказал я. — Увлекаетесь рыбной ловлей?

— Только в дамском обществе. Пробовал пригласить в Монток Марджи — конфетка, а не дамочка! Какое там! Напустилась на меня так, что я не знал, куда деваться. Не понимаю я женщин.

— Да, они все чудней и чудней становятся.

— Золотые ваши слова, — сказал он как-то по-старомодному. Он был явно озабочен. — Ничего не предпринимайте до моего звонка, — сказал он. — Господи, а я-то думал, что имею дело с наивным провинциалом.

— Я не намерен обманывать доверие хозяина.

— А, чушь. Вы просто хотели увеличить ставку.

— Я просто отказался от взятки, если вам так хочется называть вещи своими именами.

И вот вам доказательство, что во мне что-то изменилось. Я сразу вырос в глазах этого субъекта, и мне это понравилось. Даже очень понравилось. Прохвост решил, что мы с ним одного поля ягоды, но я покрупнее.

Перед самым закрытием лавки позвонила Мэри.