И опять по имени матери. Я бросила взгляд на Эллиса, но он наблюдал за тем, как Анна поставила передо мной мисочку дымящейся каши и чашку жирного молока.

– Сейчас принесу вам чаю, – продолжала она.

– Вы только посмотрите, – протянул Хэнк. – Нетронутая каша. Да ты у нас особенная.

Я уставилась на блюдо.

– Кажется, я не могу есть. У меня до сих пор желудок пляшет.

– Надо, – сказал Эллис. – Ты худая, как вешалка.

– Бога ради. Я тебе такой и нравлюсь, – отозвалась я.

– Да, но если ты слишком похудеешь, это дурно скажется на твоем лице.

Я подняла на него глаза, в ужасе гадая, не имеет ли он в виду, что уже сказалось.

Я все еще пыталась расшифровать выражение его лица, когда Анна вернулась с чашкой чая.

– Я вам чуть сахарку принесла, мэм, – сказала она, ставя чашку передо мной.

На краю блюдца лежали два кусочка сахара.

Хэнк оторвался от карты.

– И чай у нее крепче. По-моему, кто-то к ней неравнодушен.

– И правильно, – заметил Эллис. – Ей это необходимо.

У меня сжалось горло. Вот и вся моя «ослепительность». Я взяла молоко, собираясь полить им кашу.

Анна втянула воздух сквозь зубы, и я застыла, едва подняв чашку.

– Вы меня простите, мэм, но это не лучшая мысль. Поливать ее молоком, – неодобрительно произнесла она. – Так просто не делают.

– У вас что-нибудь еще есть? – раздраженно спросил Эллис. – Ветчина? Яйца? Стейк? Моей жене нездоровится. Ей нужен белок.

Анна выпрямилась, отведя назад плечи.

– Нет, мистер Пеннипэкер. Все это по карточкам, а мы гостей не ждали. И, к вашему сведению, молоко и сахар тоже из пайка – я принесла их только потому, что подумала, что миссис Пеннипэкер надо бы подкрепиться, с этой ее морской болезнью и остальным.

– Спасибо, – сказала я. – Вы очень добры.

– Ладно. Забудьте, – произнес Эллис, подтаскивая к себе журнал.

Анна не ушла, и он, бросив на нее раздраженный взгляд, махнул в ее сторону рукой.

– Я сказал, это все.

Она сложила руки на груди и взглянула на него исподлобья.

– Нет, не сказали. Вы сказали: «Забудьте». И я не думаю, что вы сдали свои карточки Энгусу.

– Нет, – ответил Эллис, не глядя на нее.

– Да уж, – отозвалась она на вдохе. – Что ж, ничем больше услужить не смогу, пока не сдадите, и сообщаю, что выбрасывать еду – наказуемое преступление, так что употребите это, а не то мне придется вызвать коменданта.

Она вздернула подбородок и поплыла прочь, мимо барной стойки, в заднюю дверь.

Эллис изумленно посмотрел на Хэнка. Потом захихикал.

– Я тебе говорил, у нее не все дома, – сказал он.

Хэнк кивнул:

– Пары сэндвичей точно не хватает.

– К чему было так грубить, – заметила я. – Анна очень милая, и она бы мне показала, если бы ты не вмешался.

Эллис опешил:

– Что показала? Как кашу есть? Это каша. Ее просто едят.

– Ох, ладно, – ответила я.

Эллис вытаращился на меня.

– Позвать ее назад?

– Нет, все в порядке, – сказала я. – Но, возможно, ты мне объяснишь, с чего вдруг она решила, что я – моя мать?

Эллис рассмеялся, а у Хэнка чуть не пошел носом чай.

– Ты, слава богу, не твоя мать, – произнес Эллис, чуть успокоившись. – Но я записал нас под твоей девичьей фамилией.

– Это почему?

– Мой отец тут не слишком-то популярен после провала с «Дейли мейл». Но ты не волнуйся. Когда мы отыщем чудовище, наше имя очистится.

Он поднял руки и обвел воображаемый заголовок:

– «Сын полковника Уитни Хайда поймал Лох-Несское чудовище. Признан героем».

– Слушай, герой, может, вернемся к работе? – спросил Хэнк, кладя салфетку под край тарелки.

Он очертил пальцем кружок на карте.

– Поскольку эпицентр появлений вот в этой области, думаю, надо начать с Монастырского причала, потом дойти или доплыть до…

Пока Хэнк разглагольствовал, я размышляла о двух мисках, стоявших передо мной. Если молоко не льют в кашу, то что, кашу, что ли, кладут в молоко? Я зачерпнула ложку каши, посмотрела на миску молока, почувствовала себя дурой и сдалась.

Положила в ложку кусочек сахара и медленно опустила его в чашку, глядя, как поднимается бурый гейзер – ровно, неуклонно.

Казалось, Хэнк и Эллис почувствовали едва ли не облегчение, когда я сказала, что не присоединюсь к ним. Я бы обиделась, если бы не поняла, что не могу ходить по прямой.

Они собрали вещи и унеслись в деятельном вихре. Я не видела Эллиса таким воодушевленным с того лета, когда мы познакомились. В последний момент Хэнк склонился над столом, сгреб свою кашу и отважно ее сжевал. Потом съел и ту, что лежала на тарелке Эллиса, сказав, что не горит желанием «отправиться в наручниках в кутузку, по крайней мере, не из-за ломтя каши из ящика». Эллис поцеловал меня в щеку и умолял съесть мою кашу, так, как мне представлялось уместным, и убедиться, что персонал за мной присмотрит. А потом они ушли.

Я хотела попросить Анну набрать мне ванну, но, пригрозив позвать коменданта, она больше не вернулась. Я склонялась к мысли, что она ушла из дома.

Я взобралась наверх, вцепившись в перила и несколько раз остановившись по дороге. В какой-то момент мне показалось, что я упаду назад, и я сидела на ступеньке, пока меня не отпустило.

В ванне изнутри была проведена черная линия, дюймах в пяти от дна; насколько я поняла, она указывала, сколько можно наливать воды, но, какой бы температуры она ни была, ее не хватило бы, чтобы согреться. Я решила, что это скорее предложение, чем правило, заткнула ванну резиновой затычкой и полностью открыла оба крана. Пока вода набиралась, я пошла в комнату.

Когда я вернулась и попробовала забраться в ванну, оказалось, что из обоих кранов идет ледяная вода.

К тому времени, как я, натянув одежду, сбежала вниз, к камину, у меня стучали зубы.

От огня шел устрашающий жар, и я никак не могла выбрать верное расстояние: то слишком близко, так что начинало печь щеки и лодыжки, то слишком далеко – и я насквозь промерзала. В какой-то момент у меня одновременно горели пальцы ног и зябли пятки. Я замерзала, кружилась голова, меня тошнило, и я была грязной. Сложно себе представить человека несчастнее.

На низком столике лежала газета, но когда я попыталась читать, слова поплыли по странице. Я почти сразу сдалась, положила газету на колени и стала смотреть в огонь. Его колебание скрадывало то, что мир качается у меня перед глазами, и успешнее, чем что-либо прежде, помогало мне сохранять равновесие.