— Ладно, ты иди, а я здесь пока осмотрюсь, — сказал Александр Антонович.

— Да как-то не по-человечески проверяете-то, господин проректор! — окончательно обиделся начальник цеха.

— Иди-иди, и помалкивай, что я сюда заходил.

Когда начальник ушел, Александр Антонович запустил компьютер. Компьютер выдал надпись, что нуждается в пароле. Из кармана пиджака проректор извлек бумагу, на которой значились пароли всех компьютеров в цехе. Он сверился с инвентарным номером на корпусе, набрал код из цифр и букв. Скоро перед ним возникла таблица обсчетов испытаний. Некоторое время он изучал ее, потом записал на дискету. Он вышел из программы. Затем он пересел за другой компьютер, за третий… Александр Антонович переписывал результаты обсчетов испытаний.

Через три часа он постучал в кабинет начальника цеха. Володя сидел за столом. Перед ним стояло шесть пивных бутылок — пять были пусты, из шестой он отхлебывал пиво. На газете лежали остатки воблы.

— Иди, закрывай свою шарашку! — приказал проректор.

— Долго ты возился. Видишь, я тут почти все прикончил, — развел руками начальник цеха.

— Молодец, — улыбнулся Александр Антонович. — Я тоже. Лаборатория в порядке. За Лину я спокоен.

Каждый вечер после работы Митя теперь ездил к Насте. Она целыми днями сидела за письменным столом, разбирала мамины фотографии, обрезала их по размеру и наклеивала в большой альбом. После лекарств и токсикологии делала она все очень медленно, иногда застывала с ножницами или с фотографией в руке, глядя в одну точку на стене. Могла сидеть так несколько минут, потом, словно очнувшись, вновь принималась за свою монотонную работу. Мите иногда делалось страшно — он боялся, что у Насти “съехала крыша”. Лекарства и токсикология не прошли даром. Она подурнела: на щеках появились аллергические пятна, по утрам опухали суставы. Из токсикологии Настя сбежала через сутки, когда пришла в себя. Она очень испугалась, что ее определили в психушку — рядом какая-то наркоманка царапала ногтями стену и страшно выла. Собственно говоря, этот дикий вой и разбудил Настю. Из больницы она сбежала в тапочках и халате. Поймала частника и всю дорогу оглядывалась, боясь что за ней пошлют погоню. Только добравшись до дома, она почувствовала себя в безопасности и была безумно рада, когда сестра Зои Павловны Надя открыла ей дверь. Истерик больше не было. Вместо них — тупое безразличие ко всему происходящему в доме. После девятого дня все родственники разъехались — у них были свои дела и заботы, — и Настя осталась одна. К ней, правда, каждый день заходил отец, но ненадолго. Кормил дочь, разговаривал с ней, но уже минут через сорок начинал поглядывать на часы. Настя все прекрасно понимала и не удерживала его. Зато Митя с каждым днем задерживался все дольше и дольше. Он ходил за продуктами и помогал клеить фотографии в альбом. Настя рассказывала ему о своих воспоминаниях, детских и совсем недавних: как они в старые времена ездили в Анапу, где она сломала руку, выпав из беседки, как ели красную икру из трехлитровой банки, присланную родственниками из Магадана, как отец долго разводился с матерью — уходил, приходил, ругался, снова уходил, как она тихонько от матери и его новой жены навещала отца на работе. Митя не мог посмотреть на часы и сказать, что ему пора, он слишком хорошо чувствовал, как нужен ей сейчас. Смерть Зои Павловны их очень сблизила. Он ждал, что она его оставит и одновременно боялся этого. По вечерам ему было стыдно возвращаться домой к Вике. Он оправдывался тем, что с утра работал на кафедре, а вечером репетировал с абитуриентами, показывал честно заработанные доллары или рубли. На самом деле, он прекрасно занимался с долгышевскими девицами в свое рабочее время. Что делал до одиннадцати — двенадцати? Пил с Маркушей. В продуктовом рядом с домом Митя покупал чекушку, уже в подъезде открывал ее и прополаскивал водкой рот, чтобы пахло. Вика, конечно, догадывалась, что дело не чисто, и устраивала ему грандиозные скандалы. Орала, размахивала руками, обзывала алкашом, окончательно выйдя из себя, лупила по голове журналами. Ну да, он знал этот физический закон: если в одном месте все сложится хорошо, то в другом — обязательно полная жопа. В конце концов, то, что должно было случиться — случилось…

Настя протянула Мите большую пожелтевшую фотографию.

— А вот это мама со своим курсом на диалектологической практике под Архангельском. Узнаешь?

Митя ткнул в смеющуюся девушку в платке, телогрейке и шароварах.

— Правильно, она, — грустно усмехнулась Настя. — У тебя глаз наметанный. Даже я не сразу узнала. Хороший снимок, правда? — она взяла у него из рук фотографию, чуть-чуть подрезала обтрепавшиеся углы, намазала обратную сторону клеем.

— Ну вот, на этом и завершим нашу композицию, — произнесла Настя торжественно, приклеивая фотографию к месту. Она захлопнула альбом. — Он всегда будет лежать на мамином столе. Так ведь хорошо?

Митя послушно кивнул.

— Помоги мне! — приказала Настя. Она направилась в коридор, открыла кладовку. — Видишь лестницу? Бери ее и за мной!

Митя взял лестницу-стремянку, поплелся следом за Настей на кухню.

— Ставь сюда!

Он поставил лестницу рядом с дверью под кухонными антресолями.

— Вот, а теперь лезь наверх, открывай антресоли и доставай оттуда все! — командовала Настя.

Митя полез на лестницу. На антресолях стояли покрытые вековой пылью картонные коробки.

— Доставай, доставай! — приказала Настя.

Митя, ежесекундно чихая и брезгливо морщась, принялся доставать пыльные коробки. Настя желала ему здоровья, обтирала коробки мокрой тряпкой и составляла их на полу.

— Мамин архив, — объяснила она, когда процедура была закончена. — Здесь письма, документы, неопубликованные рукописи — много чего.

— И что собираешься с этим делать? — поинтересовался Митя.

— Разбирать потихоньку.

— Ты с ума сошла! Копаться в прошлом. Все время заставлять себя вспоминать. У тебя ведь была путевка, ты собиралась ехать… — он попытался обнять ее, но Настя отстранилась.

— Молчи, урод! Ты ничего не понимаешь! Я переживу это и успокоюсь. Иди лучше умойся.

Он отправился в ванную смывать с себя архивную пыль. Выйдя из ванной, Митя столкнулся в коридоре с Настей — она тащила одну из коробок в комнату. Коробка выскользнула из ее рук, упала, развалилась. По полу разлетелись старинные открытки и перетянутые резинками стопки писем. Настя села на корточки и стала собирать их. Халат распахнулся, открывая ее красивые ноги. Митя больше не мог сдержаться, он опустился перед Настей на колени, притянул ее к себе и стал целовать. Настя пыталась его отпихнуть.

— Она же смотрит! Что ты делаешь?

— Кто смотрит?

— Мама смотрит!

— Это не грех, не грех! — бормотал Митя, покрывая поцелуями ее шею. — Она только обрадуется этому. Мы же любим друг друга.