Часы показывали без пяти семь. Жан открыл окно, чтобы проветрить кабинет, в который раз удивившись тому, как он еще не подхватил какую-нибудь заразу, учитывая, каким воздухом ему приходится дышать целыми днями. Одни пациенты кашляли ему прямо в лицо, другим он перевязывал гноящиеся раны и лечил всевозможные хвори… Не иначе как его оберегает ангел-хранитель. Или, может быть, благодаря постоянным контактам с больными у него выработался некоторый иммунитет к болезнетворным микробам — согласно поистине революционному открытию Луи Пастера, сделанному всего несколько месяцев назад и заключавшемуся в том, что для борьбы с бешенством применялась прививка микробов, вызывающих это заболевание, — для того чтобы организм впоследствии мог успешно ему сопротивляться.

Это открытие воодушевило Жана — оно сулило столько перспектив!

Затем он машинально заглянул в жестяную коробку, куда складывал деньги, полученные от пациентов. Сегодняшний заработок оказался довольно скромным. Лишь одно утешало Жана: все-таки он избрал свой путь не ради того, чтобы разбогатеть.

На мгновение его взгляд задержался на красивом пресс-папье из баккара[7], унаследованном от матери: в хрустальный шар был запаян искусно созданный из разноцветной эмали цветок анютиных глазок. Цветок навечно застыл в хрустальной сфере, как воспоминание о матери — в душе Жана. Затем он перевел взгляд влево, на небольшую репродукцию картины «Олимпия», висевшую на стене, — единственное яркое пятно в этой комнате с серыми стенами и простой меблировкой. Вообще-то ему совсем неплохо удалось воспроизвести изображение куртизанки… например, ее ногу в остроносой туфельке, небрежно вытянутую на постели. Но лучше всего удалось передать выражение лица — эту смесь раздражительности и меланхолии, читавшейся во взгляде. Жан часто замечал похожее выражение на лице публичных женщин, приходивших на осмотр к нему в кабинет, и гораздо реже — на лице Сибиллы. Но созданная им репродукция картины Мане представляла другую Сибиллу: на ее чело набегала тень, и сходство с натурщицей Мане было сильнее, чем когда-либо. Волосы тоже получились хорошо — он сумел точно передать оттенок красного дерева и изобразить цветок флёрдоранжа, небрежно воткнутый в волосы над левом ухом женщины. Зато простыни и подушки получились какими-то излишне плоскими, так же как и драгоценная ткань, на которой возлежала Олимпия. Прислужница-негритянка с букетом тоже получились не очень хорошо — все внимание Жан сосредоточил на центральной фигуре картины, на положении рук, посадке головы, всей томно-расслабленной позе Олимпии.

Что касается черной кошки, она вышла неплохо. Впрочем, Жан подозревал, что Мане поместил ее на картину ради шутки, чтобы несколько разрядить слишком пафосную атмосферу. Или, может быть, он заранее предвидел нападки на картину — поэтому изобразил кошку с вздыбленной шерстью, явно готовую защищаться. Возможно также, это была ироническая параллель с собачкой, спящей в ногах у хозяйки на картине Тициана «Венера Урбинская», вдохновившей Мане на создание «Олимпии». Собственно, главной причиной скандала стал именно этот переход от недосягаемой богини любви и красоты к обычной содержанке, Олимпии, с безразличным бесстыдством выставляющей напоказ свои прелести перед невидимым поклонником. Богиню низвели с пьедестала и обратили в шлюху…

Глядя на картину, Жан вспомнил недавнее письмо Марселя Терраса и упоминавшуюся в нем некрореконструкцию «Завтрака на траве». С тех пор прошла неделя, а эта зловещая тайна по-прежнему оставалась нераскрытой. У него также не было никаких новостей от его новой пациентки, Марселины, — еще одна ассоциация с Мане, гораздо более волнующая, чем можно было предположить. С тех пор Жан почти непрестанно думал о ней — о ее странной поспешности, наигранной, вне всякого сомнения, веселости и о том, что она, кажется, всячески стремилась скрыть — ее уязвимости, глухом беспокойстве или даже отчаянии.

Недавнее посещение морга вместе с Анжем стало последним штрихом мрачной картины, отражающей подавленное душевное состояние молодого медика. Тот факт, что все эти неожиданные события вторглись в его спокойную, размеренную жизнь фактически одновременно, побуждал искать между ними какую-то связь. Жан невольно представлял их в виде туч, сгущавшихся над его головой. И у него было тревожное чувство, что не хватает одной-единственной искорки, чтобы разразилась гроза.

В дверь трижды постучали.

Удивившись, Жан поднялся и пошел открывать. В первые секунды он не узнал ее. Потом вздрогнул. Возможно ли это? Ему столько хотелось ей сказать, о стольких вещах расспросить… Наконец-то она вернулась! Но с ней была еще одна женщина. Жан переводил глаза с одной на другую: Марселина — точно такая, какой он ее запомнил, — и ее спутница — блондинка с ярко-синими глазами, хорошенькая, несмотря на излишне яркие румяна и длинноватый нос. Марселина разглядывала его пристально, без всякого смущения.

Наконец Жан справился с удивлением и попытался улыбнуться.

— Мы вас не побеспокоили, доктор?

— Что я могу сделать для вас? — спросил Жан, чувствуя невольное облегчение: та, что в последнее время занимала все его помыслы, наконец-то оказалась рядом с ним во плоти.

— Для моей подруги, — поправила его Марселина. — Ее зовут Матильда. Ей нужен хороший доктор. Я сразу вспомнила о вас. А теперь оставляю вас с ней наедине.

С этими словами она отступила назад, в приемную, и села, по-прежнему не отрывая от него глаз. Улыбаясь про себя — его обрадовало появление Марселины и развеселил двусмысленный тон, которым были произнесены последние слова, — Жан закрыл дверь за приведенной ею Матильдой, которая тут же уселась на стул для посетителей.

— Что вас беспокоит? — спросил Жан, обходя стол.

Она сделала красноречивую гримасу, искривив ярко накрашенные губки.

— Садитесь в смотровое кресло.

Значит, она вернулась, удовлетворенно подумал Жан, тщательно моя руки мыльным раствором. В глубине души он ни минуты в этом не сомневался. Интуиция подсказывала ему, что Марселина — одна из тех женщин, которые окажут серьезное влияние на его жизнь. К числу таких людей он относил и Сибиллу, но с ней все было гораздо более очевидно с первой же встречи.

Он чувствовал, как сердце лихорадочно бьется от волнения. Так было и в прошлый раз, когда она пришла впервые. И вела себя точно так же — свободно и непринужденно, словно у себя дома.

Тем временем новая пациентка устроилась в кресле, закинув раздвинутые ноги на металлические скобы и подняв нижние юбки. Она рассеянно грызла ногти на правой руке, а левой машинально перебирала складки синей бархатной юбки, как будто хотела выжать воду из ткани.

— Вы не на эшафоте. Расслабьтесь.

Пациентка улыбнулась вымученной улыбкой, но пальцы ее по-прежнему теребили юбку.

— Итак, вас зовут Матильда, а фамилия?

— Лантье. Но в заведении мамаши Брабант меня называли Миньона.