Каждый вечер после дежурства я поднимался в осветительскую ложу и проливал дождем на сцену волшебство, только этот вечер стал исключением: из Сальпетриер[31], минуя театр, я поехал прямо в Шату. Я смотрел, как проплывают мимо вагонного окна выстроившиеся вдоль железной дороги маленькие домики в обрамлении грязной зелени.

Димитрию жить остается недолго. Стрелки его часов замерли в семь вечера, когда ушла от нас Виолетт, и хозяин времени потерял голову. С тех пор по предместью бродит несчастный старик. Он приходит на могилу жены и весь день говорит с нею, куря одну за другой «Голуаз». Он рассказывает ей, что их сын скоро станет великим врачом, микрохирургом, что он поселится в Калифорнии и станет лечить руки старых пианистов. Такие клиенты на вес золота. Возвращаясь с кладбища, он не преминет заглянуть в бар на углу «Принцессиной авеню». Зайдет, побудет там часок-другой. Потом, пошатываясь, добредет до дому и сразу — к Восточному Экспрессу: свернется здесь калачиком и станет рассматривать альбом с фотографиями, пока не сгустятся сумерки…

Когда я пришел домой, папа дремал. Альбом выскользнул из его рук, снимки рассыпались по полу. Во сне он пускал слюни. Я вытер ему рот, собрал фотографии, вгляделся в них. Некоторые рассматривал чуть подольше — как вот эту, где мой юный отец в центре компании своих приятелей по Консерватории, взлохмаченный, с сияющей улыбкой, а с краю — так, что одно ухо осталось за кадром, — Володя Горовиц. Великий Радзанов, великолепный Митя. Тот, кто должен был превзойти всех, пал сейчас ниже некуда. Кладу альбом на закрытое пианино. Больше папа никогда к нему не подойдет. Он играл только для нее.

Я выхожу из здания вокзала и поднимаюсь по дороге к улице Мезон. Выпавший с утра снег почти совсем растаял, превратившись в грязно-желтую кашицу. Оставляю позади цеха «Пате-Маркони», прохожу вдоль стены, отделявшей могилы от социального жилья: узкой полоски хибар, кое-как сложенных из песка и кирпичей. Кладбище зимой закрывается раньше. Будка сторожа освещена, в воздухе плывет запах жаркого, смешиваясь с ароматом туи. Ужасное время года, когда живых разлучают с мертвыми: летом папа может оставаться с мамой допоздна.

Димитрию исполняется пятьдесят четыре года. Сегодня его день рождения. Никаких свечек, потому что никакого пирога. Он любил только ее пироги. И голубей с зеленым горошком от Николая Ефимова. Если она их готовила.

У меня грандиозная новость, которой я побаиваюсь с ним поделиться. Пошлет ведь куда подальше! Да как я мог быть настолько безумным, чтобы хоть на минутку предположить, будто он присоединится ко мне в этой авантюре?

Толкаю дверь нашего домишки. Темно. Восточный Экспресс пуст. В гостиной папы нет. Наверху тоже нет. Спускаюсь в подвал, молясь о том, чтобы с ним ничего не случилось, но уже готовлюсь увидеть его труп у ножки верстака. Нет, и в подвале никого. Взлетаю по лестнице. Вместе со звуком спускаемой воды с души моей сваливается страшный груз. Папа, застегиваясь, выходит из туалета. Мы почти сталкиваемся. Он кажется смущенным — так, будто я застал его бог знает за каким занятием.

— Как ты рано вернулся!

Не раздумывая, машинальным движением, и молча, без единого слова, протягиваю ему большой конверт. Димитрий его открывает и разглядывает билеты.

Объясняю. Места в концертном зале нам обеспечил верный Жирардо, который руководит товариществом бывших сотрудников «Пате-Маркони». Билеты на самолет я смог купить, договорившись в больнице — мне выдали аванс в счет будущих дежурств. Все в порядке, мы можем трогаться в путь, остается только прибыть в аэропорт, а там пристегнуться и — вперед, в Америку!

Как я и опасался, папа возвращает мне конверт и молча идет к лестнице, ведущей в подвал. Если он не слишком устал, иногда ему случается что-нибудь помастерить. На третьей ступеньке он останавливается и, погладив подбородок, спрашивает:

— Когда мы летим?

— Через неделю, одиннадцатого.

Он качает головой и скрывается в глубине пещеры…

Мы оба, и папа, и я, впервые поднимаемся по трапу в самолет. Позади нас сидят два стреляных воробья: в ожидании взлета они делятся воспоминаниями и хохочут как ненормальные. Они говорят об авиаторе Жильбере, который приземлился на крышу завода, где делают плитку, на улице Сен-Шарль, говорят о падении Блерио в ров укреплений в Исси и о том самом Моране — как ему удалось в последний момент сесть на эспланаду Инвалидов, где он и схлопотал штраф — первый такого рода.

Прошу отца застегнуть ремень безопасности и слышу категорическое «нет». Если самолет загорится или мы станем падать в море, он предпочитает быть свободным в действиях. Стюардесса предлагает нам фруктовый сок. Он вынимает из кармана пиджака фляжку с водкой. Каждому — свое горючее. Незадолго до взлета он говорит, что хочет писать. Прошу его немного потерпеть: он сможет облегчиться, когда наберем высоту. Опять нет, ему надо срочно, сию минуту, он больше не может терпеть.

— Ты же не хочешь, чтобы твой отец намочил штаны, правда?

Я вспоминаю Чарли Флэга с его хитроумной трубкой, пытаюсь урезонить папу. Он говорит, что сил нет терпеть, глаза его полны слез. Делаю знак стюардессе, но та уже пристегнулась. Самолет трогается с места, едет по взлетной полосе. Гудят моторы. Резкий толчок — и мы устремляемся к облакам. Уши как ватой закладывает. Впечатление такое, словно нас поместили на дно аквариума. Мы летим. Папа морщится от боли. Помогаю ему встать и чуть подталкиваю в нужном направлении, он грубо меня отпихивает.

— Может, ты мне еще и его подержишь?

Никогда я не видел отца в таком состоянии. В спешке он роняет пиджак. Наклоняюсь, чтобы поднять. Из бумажника все высыпается прямо на пол в проходе. Собираю. Кладу все на место. Хм, удивительно: что это за фотография, где Димитрий, в итальянском костюме и ботинках с гетрами, стоит, прислонившись к «кадиллаку»? Рядом с ним девочка лет семи-восьми в балетной пачке и черных пуантах. Девочка улыбается.

Папа возвращается. Он идет, по-обезьяньи согнувшись, хватаясь за кресла. Выглядит неважно. Пропускаю его на место. Он хочет курить. Стараюсь отговорить — как положено врачу. Он пожимает плечами, откручивает крышку своей фляги и делает солидный глоток. Мне не предлагает. Отворачивается и смотрит в иллюминатор.