— Тебе, наверное, скучно.

— Нет, совсем не скучно.

— После свадьбы сразу появляются дети. Обязанности. Любовницы. И ты уже ничего не можешь изменить в своей жизни. Китайцы, даже не очень богатые, тоже обзаводятся любовницами. Их жены это знают. И чувствуют себя спокойно: хотя их мужья имеют женщин на стороне, они всегда возвращаются домой.

— Так происходит не только в Китае.

— Конечно, но только в Китае это как бы узаконено.

— И ты скоро женишься на этой своей невесте.

— Да! — вырывается у него с рыданием. — Не на тебе. На тебе я никогда не смогу жениться. Никогда! Даже в другой жизни.

Она плачет, спрятав лицо в его ладони. Она плачет, потому что плачет он.

— И даже если бы я была богатой китаянкой, и мы встретились бы по-другому, все равно ничего бы не изменилось?…

Он смотрит на нее. Не отвечает. Потом говорит:

— Наверное нет, но об этом я не думал… Иди ко мне.

Она ложится рядом с ним на кровать, вытягивается. Дотрагивается до его лба.

— Ты такой горячий.

Он смотрит на нее до рези в глазах.

— Это из-за того, что я сейчас тебе рассказывал. Я очень разволновался.

Он откидывает с лица девочки волосы, чтобы они не мешали ему смотреть на нее.

— А мне бы хотелось, чтобы мы поженились. И стали женатыми любовниками, — говорит девочка.

— Чтобы причинять друг другу боль.

Она не улыбается.

Она плачет. И говорит о том, что представляется ей счастьем:

— Да, для этого, чтобы сделать друг другу как можно больнее. А потом снова быть вместе.

Молчание.

— Уж кумушки в Садеке позаботятся, чтобы твоя невеста поскорее узнала о нас с тобой, — говорит девочка. — Она будет страдать. Может, она уже знает. И потому как бы из-за меня она сразу почувствует себя твоей настоящей женой.

— Да.

— Семьи с нетерпением ждут первого ребенка, — говорит он, — наследника… с первой же ночи… Вот чего я боюсь… боюсь, что не смогу…

Она не отвечает. Потом говорит:

— Когда вы поженитесь, вы сразу отправитесь в кругосветное путешествие.

— Да. Верно. Но в это время ты еще будешь плыть пароходе во Францию.

Молчание.

— Где я буду плыть…? — спрашивает она.

— В Индийском океане. Далеко от Коломбо.

— А почему именно там?

— Я сказал наугад.

Молчание. Потом китаец говорит:

— Мы с тобой скоро поедем в Лонган. Я снял там комнату.

— Поедем? Когда?

— Когда захочешь. Сегодня вечером. Сегодня ночью.

— А как же лицей?

Китаец неожиданно обращается к ней на «вы»:

— А что тут такого? Вы ведь и раньше пропускали занятия в лицее. Вы ходили в зоопарк, и довольно часто. Я справлялся.

Девочка отпрянула от него. Ей страшно.

— А зачем нам ехать в этот Лонган? — кричит она шепотом.

Китаец очень пристально смотрит на нее, и вдруг глаза его закрываются от страшной мысли, что он может ее потерять.

— Я уже сейчас страдаю, что мне придется расстаться с тобой, — говорит он. — Я с ума схожу… Я не могу потерять тебя, это невозможно, но это случится, я знаю.

Он не смотрит на нее. С закрытыми глазами он гладит ее по голове. Она отодвигается еще дальше, встает, подходит к «другой» двери, к той, что никуда не ведет.

— А чем тебе не нравится Лонган? — спрашивает он.

— Мы ездили туда всей семьей, и однажды я ужасно перепугалась… там тигры, они купаются по ночам, и мы с Пауло рано утром наткнулись на совсем свежие тигриные следы, и хотя тигр, видно, был совсем маленький, мы убежали, нам было так страшно. И потом, там один пустой пляж и все, даже поселка нет, и людей совсем нет, только сумасшедшие и нищие, которые молятся в буддийских молельнях…

Девочка закрывает глаза. Она бледна. Китаец подходит к ней.

— Ты кого больше боишься? Тигров или людей?

— Людей, — кричит она во весь голос. — Тебя. Тебя, китаец!

Долгое молчание, девочке вдруг кажется, что китаец стал каким-то другим.

— Какие там люди? — спрашивает он.

— Приходят с Аннамских гор. С островов бухты Алонг, что в Тонкинском заливе. С побережья. Есть и каторжники, сбежавшие из тюрьмы… Пауло Кондоре. И еще очень много полоумных. И женщин, которых выгнали из поселков. В молельнях им дают горячий рис и чай, а иногда эти люди убивают бездомную собаку и зажаривают ее прямо на пляже, и тогда на сотни километров вокруг такая вонь…

— Теми же дорогами сюда приходят и китайцы.

— Возможно. Про это я ничего не знаю. Я думала, что китайцы проходят через горы Юньнань.

Девочка говорит, что среди всех этих людей страшнее всего женщины. Потому что они смеются и плачут одновременно.

— А они откуда?

Вот этого девочка точно не знает. И начинает сочинять. Говорит что в голову придет. Что женщины приплывают по морю из Индии… Что они прячутся в джонки… Что они просто ума лишились, потому что все время чего-то боятся: боятся, что дети их умрут с голоду, боятся палящего солнца, леса, полчищ комаров, бешеных собак и тигров. Китаец говорит, что одна из таких нищенок бродит по ночам между Виньлонгом и Садеком, она кричит и смеется, и что-то бормочет, и поет. Она действительно очень страшная.

Девочка подтверждает, что знает эту нищенку, что все в Садеке и Виньлонге знают ее — она из Лаоса и поет она лаосские колыбельные песни.

Он смеется:

— Все ты выдумываешь… Откуда ты это знать?

Девочка пугается. А вдруг она действительно это выдумала? Она уже не помнит, откуда ей это известно, и не знает, правда это или нет.

— Кажется, про нее рассказывала Анна-Мария Стреттер, — говорит она. — Она сама из Лаоса, знает лаосский язык и поняла по песням откуда эта женщина. Как-то раз она рассказала о ней моей матери… когда они встретились в клубе… Вот.

Девочка повторяет наизусть первой куплет колыбельной, которую нищенка с Ганга поет по ночам на улице Пост.

— Вот видишь… — говорит она. — я знаю эту колыбельную…

Он говорит, что это еще ничего не доказывает. Смеется. Потом спрашивает:

— Ты так много знать про Лонган, кто тебе рассказывал?

— Мама и До. И Чанх тоже. Я много о чем наслышана.

— Интересно, зачем они тебе об этом рассказывают…

— Просто так…

— Твоя мать не ходит в клуб, потому что стыдится твоего старшего брата. А с госпожой Стреттер вы вообще не знакомы, ни ты, ни твоя мать… Ты сама не знаешь, что говоришь…