— Извини, Ник.

— Все хорошо. Я же понимаю, что вам хочется поговорить. — Я тоже улыбался. Было невозможно не заразиться их настроением. Я слегка поклонился Корделии. — Поздравляю.

— Спасибо, — откликнулась она. — Изабель уже рассказала вам, чем мы тут занимаемся? — Ее английский был неторопливым, но правильным, хотя акцент и чувствовался.

— Разве что в общих чертах. Кажется, что-то вроде приюта для бездомных детей?

— Верно. Здесь они могут поесть, поговорить, почувствовать, что где-то есть место и для них.

— Здесь же они и ночуют?

— Спальных мест у нас совсем мало — всего на несколько человек. Для тех, кто всерьез опасается за свою жизнь.

— А что им может угрожать?

— В основном полиция. Или эскадроны смерти. Это настоящие бандиты, владельцы магазинов нанимают их для того, чтобы очистить город от малолетних бродяг. Их избивают или убивают.

Голос Корделии звучал на удивление буднично.

— За что?!

— За все. В основном за воровство. Хотя и воришкой быть не обязательно. Сюда часто ходил Патрисио, мальчонка лет девяти. В прошлом месяце его убили. Задушили. Тело нашли на пляже вместе с запиской: «Я убил тебя потому, что ты не ходишь в школу и у тебя нет будущего».

У меня по спине побежали мурашки. Я изо всех сил всматривался в лицо Корделии, неужели это правда? И, честно говоря, мне очень не хотелось верить ей — я предпочел бы думать, что она преувеличивает. Но лицо ее оставалось спокойным и бесстрастным. Она просто излагала факты.

— И убийцам это сходит с рук? Почему же полиция ничего не предпримет?

— Убийцы в основном полицейские. В форме или без нее.

— А люди, обычные люди? Почему они это терпят?

— Игнорируют. Делают вид, что ничего не происходит. А нередко и одобряют: ведь улицы становятся чище.

Я поморщился.

— Не могу в это поверить.

Она пожала плечами.

— Хотите посмотреть?

Вслед за Корделией мы вошли в здание. Там было темно, чисто и прохладно, особенно после пыльного пекла. Мы шли по коридору, стараясь не задеть никого из детей. На стенах висели неумелые, но яркие детские рисунки. Мы вошли в класс, где ребята играли, болтали или просто сидели, уставившись в одну точку.

— Где их родители?

— Большинство вообще не знает, кто их отцы. Обычно у них дюжина братьев и сестер, спящих вповалку в одной-единственной тесной и темной комнате. Отчимы регулярно избивают их, а то и насилуют. Матери проводят дни в пьяном полузабытьи. Для этих детей жизнь на улице — не худший вариант. Они спускаются в город, чтобы клянчить милостыню или украсть что-нибудь, а с наступлением вечера либо остаются в городе, либо поднимаются сюда.

Мы перешли в другую комнату, где группа мальчишек беседовала о чем-то с учительницей. Я так и не понял, был ли это урок или просто дружеский разговор. Паренек лет двенадцати оживился при нашем появлении.

— Эй, ми-и-истер, — нараспев протянул он. — У тебя есть доллар?

Я взглянул на Корделию, которая едва заметно мотнула головой.

— Извини, нет.

— А как тебя зовут?

Мальчонка улыбался, сверкая зубами, но глаза оставались серьезными. Он внимательно изучал меня, потом его взгляд быстро метнулся по сторонам, словно в поисках какой-то неожиданной опасности. Левую ногу покрывали бесчисленные ссадины.

Мальчишка вызывающе задрал подбородок.

— Ник, — ответил я. — А тебя?

— Эуклидис. Пистолет у тебя есть, ми-и-истер?

— Нет.

— А у меня есть. — Он расхохотался. Остальные дети последовали его примеру.

Мы вышли из класса.

— Он сказал правду? — спросил я.

— Мы не разрешаем приносить сюда ни пистолеты, ни ножи. Эуклидис сейчас прячется, говорит, что полиция ищет его, чтобы убить. Якобы за то, что он украл курицу. Но похоже, он врет. Сюзанна подозревает, что он кого-то убил. За деньги.

— Двенадцатилетний киллер?!

— Да.

— Но что-то ведь вы собираетесь с этим делать?

— Оставим его здесь. Эти дети должны знать, что мы дадим им приют независимо от того, что они натворили. Иначе они перестанут нам доверять. Мне хотелось бы верить, что наши дети — ангелы, но это, увы, не так. Мы пытаемся вырвать их из порочного круга насилия, но у нас слишком мало возможностей. — Корделия тяжело вздохнула. — Знаете, кем хочет стать Эуклидис, когда вырастет?

Я мотнул головой.

— Полицейским.

Когда мы добрались до машины, я умирал от жары, пота, грязи и усталости. И черной, гнетущей депрессии. Меня мутило.

— Весь этот проект, все планы, они ничего не изменят, — буркнул я. — Пара дорог и несколько банок краски ничем не помогут этим детям.

Изабель вздохнула.

— Я знаю. Но это хоть какое-то начало. А начинать с чего-то приходится. — Через затемненные стекла она посмотрела вверх, в сторону лачуг. — В глубинах нашей народной души скрывается болезнь. Имя ей — насилие. Это как вирус. Он передается от поколения к поколению, от наркоторговца — полицейскому, от полицейского — ребенку. Корделия сражается с симптомами. Мне хочется верить, что проекты вроде Favela Bairro нацелены на искоренение причин. Но когда видишь ребят вроде Эуклидиса, руки опускаются. Порой я думаю: может, лучше стоит просто игнорировать проблему, не замечать ее — как это делают все остальные? Но… надо пытаться. Обязательно надо пытаться.

Я в деталях вспомнил жесткие глаза и улыбающуюся рожицу маленького, видавшего виды человечка и попытался представить: кем он станет, когда вырастет? Если успеет вырасти.

— Эуклидис… Странноватое имя для ребенка, тебе не кажется?

— Бразильцы по этой части очень изобретательны, — ответила Изабель, — особенно в фавелах. В приюте есть тощенький грязный малыш лет пяти, его зовут Маркос Аурелиу.

Я невольно улыбнулся, но улыбка тотчас же исчезла. Фавела нагнала на меня дикую тоску и — одновременно — разозлила. Как такое может существовать в, казалось бы, цивилизованной стране? Самих бразильцев вряд ли можно винить — ведь многие, как Корделия и Изабель, делают все, что в их силах. И все же я был зол на них — и зол на себя, словно я соучастник творившегося здесь произвола. А что я мог сделать? Да, сейчас бы мне пригодились простые ответы из моего наивного прошлого.

Фавела осталась позади, мы въезжали в зеленые кварталы, где за высокими стенами и железными воротами с системами электронного наблюдения прятались дома здешних богачей.

— Я восхищаюсь твоей сестрой, — вдруг вырвалось у меня.

— Я тоже восхищаюсь. И люблю ее. Но она дура. Дура!