Этот молодой человек, смеясь, опрометчиво покусывает спину женщины, которую он временно лишил своего членства, очевидно у него большие планы, ибо теперь он фрезерует ртом её хребет сверху вниз, и его лицо снова показывается в пустоши, развороченной налётом, между стволами её ног, с которых была содрана вся кора, тут разорванный чулок, там туфля с оторванной подошвой, женщина тоже смеётся, рот её раскрыт, но не слышно ни звука; никто из них не хочет отступить, когда есть возможность выступить. Всё в порядке, уверяю вас, с ними обоими, и мужчина, и женщина участвуют в деле в равных долях, не подводите меня под монастырь, а то я снесу вам крышу! Туш! Дуйте, дуйте! Чёрная, как тушь, жёсткая, как проволока, шерсть, в которую молодой человек зарылся лицом, ах ты, непослушная игрушечная машинка, кажется, она въехала в дублёршу Гудрун, и эта вторая Гудрун забилась что есть мочи. В этой игре не проиграешь, поскольку нет такой безумной, которая бы выхватила шар из игрового автомата, где надо продержать его как можно дольше на наклонном поле: вот уже и слеза пустилась в путь, тра-ля-ля. Оба человеческих отверстия, из которых падают безгласные слова, лёгкие и несерьёзные, как клочья сена, которыми косцы играючи бросаются друг в друга, дают неслышные, необходимые ответы на вопросы, которые, кажется, поставило тело, но я сейчас не точно поняла его язык. В Гудрун, кажется, всё на месте, что положено, всё протекает тепло, всё протекает теплее, белые ляжки пружинят на теннисном корте, белая юбочка реет над ними, неподалёку в это время проходит турнир наездников, площадку для гольфа, вернее всю площадь Гольфа, мы тоже оборудовали средствами открытого слежения и заботы о наших новейших странах, ибо люди настолько здоровы, что им мало одной площадки для спуска, им надо гораздо больше для сбыта устаревших моделей, которые иногда очень хорошо расходятся. Я думаю, им непременно нужна и конькобежная площадка, под ногами хлюпает, вода уже доходит до паркетных шаркунов, скорее прячьтесь по своим телам, пока они от нас не разбежались, — жизнь ближе к телу, чем то, что сквозь него проходит! Гудрун выгибается в пояснице, как игрушечный лук, кричит и смеётся, поскольку молодой человек при деле — и роет, и пашет, и сливки снимает, какие накопились у Гудрун. Белые кубки, спонсированные молочным хозяйством, будут вручены здоровым пятнадцатилетним скороспелкам, здоровее не бывает, даже если они болеют за любимую команду; здоровье просто наш идеал! Это написано на растяжках и бандах, любой может прочитать, где можно раздобыть контрабанду — всё на виду у зрителей, и ГУдрун-два тоже разложена одним весёлым наблюдателем, ведущим книгу учёта, сведущим в хозяйстве и потому не выпускающим дело из рук, чтобы, если проценты за кредит поднимутся, запустить его второй раз, то самое дело, — итак, Гудрун распялена, и легко-гневливый бог, её партнёр, засматривается на эту шоу-битву, которую он присмотрел себе в партизанских лесах, полных оснований фонда тестов бытия, где все эти тугие ляжки, икры и бёдра однажды дёргались и извивались на испытательном стенде глаз, он смотрит в сокровенное, кровное этой женщины, которую он хочет ещё разок как следует вспахтать, чтобы смазались все её щёлки. Уж он с ней справится. Он околачивает всё тело Гудрун лёгкими шлепками. Животное уже катается, играя, на спине, нам это нравится, пусть это длится дольше, пока оба не признаются себе, что жар пошёл на убыль и — стоп ракета! — скоро прекратится. Борец ярко освещен, его лицо сохраняет свирепость, кожа наливается кровью, жилы напряглись и выпирают, и — к чему эта громкая сцена, гости-то уже ушли! — он добавляет женщине перца на этот корень (сельдерей), ведь он, в конце концов, пророс в женщине, но укорениться там, конечно, не сможет! Вы будете смеяться, но парень тут же снова вытаскивает свой пук, немного приправляет его рукой, проверяет на ощупь, достаточно ли влаги в широко разверстой борозде, то есть достаточно ли соков, и потом снова скрывается со своей частью, которая не пропала и не пропадёт, ведь она приросшая, я хотела сказать притёртая, в пожарно-чёрной похоти, которая пошла ему навстречу ровно настолько, насколько это необходимо, но не настолько, чтобы ему было достаточно. Глаза Гудрун у замочной скважины лезут из орбит: тугие, параллельные тела заняли посты! Их достоинства были выставлены в правильном свете и облеклись в безмерное облачение, которое, однако, подошло. Но теперь — неважно, как это началось, — молодой, видный спортсмен идёт на прорыв, это самоотдача, пас, добивание, он рвётся, не мытьём, так катаньем, взять слово на торжественно поблёскивающем листе, но его уже забрал сегодня, в четверг, день выхода еженедельников, кто-то другой; итак, он, затянутый в обтяжку в побитый голубой хлопок, врезается в это мягкое заблуждение, у которого, между прочим, соски распались над грудной клеткой в разные стороны, что не даёт нам согласия, но больше не будет приниматься к просмотру, а будет преждевременно исключено из программы. Фильм мы все уже видели.

Наконец-то Гудрун может стряхнуть с себя эту пьесу, в которой она здесь играет, но которую поставила не она; она может вырвать её из глаз долой, как контактную линзу, которая опять не привела ни к каким контактам, хотя уже третью неделю любопытно пялилась на зрачке. Молодая женщина хочет распахнуть дверь, которую было заклинило, ворваться в комнату, в эту пустошь, которая без её ведома и воли оказалась заселена. Она не стучится, ведь это, в конце концов, её комната. Снаружи лает собака, себя не помня. Вспомнить бы себя. Гудрун чувствует, как нечто лёгкое, наподобие мелкого животного, играючи прыгнувшего на неё сверху, слегка подталкивает её вломиться вместе с дверью в чужой дом, в необжитую комнату. Но она, к своему собственному удивлению, энергично противится. Она не хочет входить внутрь. Она не хочет навестить себя, поскольку у неё уже явно гости. Лёгкая рука подталкивает её вперёд, иди же! Твои глаза, конечно, как большие свежепокрашенные окна, но нечего их так выпучивать! Гудрун знает, ей ни за что на свете нельзя входить в эту комнату, но она не знает почему. Один момент тишины, пожалуйста, потом торопливые шаги сбегают по лестнице и теряются на первом этаже. Через окно коридора падает яркий свет. Где-то по радио гоняют музыку, но свет так быстро не прогонишь. Свет к свету, начало от начала, что родилось от Бога, то Бог. Гудрун стоит как зачарованная. Лучше бы повернуться и уйти домой, но куда? Когда она снова, поколебавшись, наклоняется, чтобы ещё раз глянуть внутрь, комната без тени, полуденная, ждёт, кого бы заключить в себе, как ожерельем на шее, но той уж нет, она ушла и взяла с собой то, что здесь было. Кровать аккуратно застелена и ждёт нового постояльца — её, Гудрун Бихлер? Покрывало гладко расправлено. На подушке лежит — если совсем уж прищурить глаза, то можно её рассмотреть — крошечная шоколадка, которую глаз уже научен различать, потому что эта шоколадка — «лиловая пауза», я уже часто называла её, но телевидение делает это куда чаще, — итак, дырка во времени, которую мог бы прорвать любой, кто бы узнал на картинке Франци, нашу пловчиху, которая всегда на плаву. Но здесь никого нет. Шкаф свежевыстлан упаковочной бумагой, и это видно, потому что дверца стоит приоткрытой. Гудрун чудится, что она что-то слышит, но она, наверное, ошиблась. И всё же: где-то откупорили тело, чтобы оно могло дышать!

МОЛОДОЙ И ВОСХИЩЁННЫЙ собою, Эдгар зажигает огни, фары, в свете которых он появится, взлетит ввысь на своей альпийской роликовой доске, погоняется за своими потерянными снами, не найдёт их, потому что забыл их в кабинке для переодевания в фитнес-центре, а потом всё для него со свистом ухнет вниз. Могилы покроплены елями, которые цепляются за остатки земли, и здесь тоже: внезапно опускается туман, что-то поднимается тяжёлой поступью, пока ещё безликое и мыслями отсутствующее. Земля трепещет перед тем, что втискивается ей в грудь, людей столько, что у неё камни чуть не разрываются. Да. Ей тесно в груди. Мы перекрыли ей доступ воздуха, хотя забрали у неё столько людей. От этого она не стала нам пухом. Всё же этот Эдгар Гштранц — однозначно выставочный экземпляр, хорошо смотрится на подстилке из мха; набежали кураторы и аккураторы, выбравшие его быть всегда в разъездах, нося самого себя в багаже, служа кому-нибудь пищей, — вот-вот тронемся. Солнечные пятна, просеянные сквозь решето деревьев так, что чувствуешь себя за решёткой, наказанным за то, что не хочет прекращаться (потому и наказанию не будет конца), пронизывают весь ландшафт, как яичный ликёр фруктовое мороженое, чтобы оно стало местным фирменным блюдом. Чтобы мы ещё слаще ощущали свою безвинность. Мы тут все сияем, принаряженные, и на нас написано, что мы в отпуске.