С девяти лет он начал обыгрывать отца, хотя тот уже давно перестал поддаваться или намеренно не замечать ошибок Хулио. Осознав это, мальчик сначала испугался, а затем пришел в невероятное волнение и смятение. Ему долго казалось, что происходящее за доской является ошибкой, каким-то коротким замыканием в нормальной цепи развития событий, некой аномалией, которую они с отцом либо неправильно поняли, либо по какой-то причине истолковали ложным образом.

Когда же оба окончательно убедились в закономерности побед, постоянно одерживаемых Хулио, мальчишке пришлось пережить резкий кризис самооценки, первый в его жизни. Был момент, когда он много дней кряду ходил мрачнее тучи и даже несколько раз пропустил школу. Его голова была занята мучительными размышлениями на тему каких-то особых способностей, которыми он, вполне вероятно, обладал, сам того не зная, с самого рождения. Ему хотелось понять, распространяются ли эти таланты на что-либо кроме шахмат и не является ли он в конце концов избранным, особо одаренным и, как знать, может быть, даже всемогущим.

Эти мысли увлекали мальчишку. В то же время он подсознательно стыдился их и при этом страшно боялся, что отец по глазам догадается, о чем сын думает, и поставит его на место буквально одним презрительным взглядом, единственным ироничным замечанием.

«Вот если бы!.. Ну почему, в конце концов, этот дар проявляется не в обычной жизни, а лишь за шахматной доской?»

Он словно стоял на краю пропасти. Мир показался ему маленьким, невозможное — возможным, недостижимое — близким и осязаемым.

— Папа, я больше не хочу играть с тобой, — сказал он отцу.

Роберто мгновенно помрачнел и буквально через секунду ударил по столу кулаком с такой силой, что на его запястье расстегнулся браслет часов.

Хулио вздрогнул. Он, конечно, ожидал, что его слова не придутся отцу по душе, но столь гневной реакции, такой вспышки ярости и представить себе не мог.

— Слушай меня внимательно, сопляк! Я потратил много лет, чтобы научить тебя играть так, как ты теперь умеешь. И вот сейчас, когда игра с тобой стала наконец занятием увлекательным, без всяких скидок на возраст и опыт, ты заявляешь, что играть со мной больше не будешь. Ну уж нет. Этому не бывать. Давай-ка расставляй фигуры, да побыстрее.

Через несколько месяцев отец записал Хулио в шахматную школу, работавшую под эгидой ФИДЕ, и представил его своим друзьям по клубу, ветеранам безмолвных сражений за шахматной доской. Обидные и скоротечные поражения — шах и мат буквально в несколько ходов! — обрушились на мальчишку как холодный душ. От его тщеславия не осталось и следа. Он быстро понял, что выиграть у отца — это вовсе не чудо.

Такое вполне рядовое событие регулярно происходило в стенах клуба то за одной, то за другой старой партой из тех, что были пожертвованы шахматистам ближайшей школой. Исписанные, залитые чернилами и исцарапанные, эти ученические столы в клубе вскоре покрылись еще и узором черных жженых пятен: следов от сигарет и сигар, забытых по ходу напряженных партий.

Хулио быстро понял, что ему еще многому предстоит научиться, и буквально все свободное время посвящал занятиям в клубе. На него быстро обратил внимание тренер, воспитавший в свое время нескольких известных мастеров. Он заявил перспективному ученику и его отцу, что если мальчишка и дальше будет заниматься столь же прилежно, то с его данными ему скоро придется высвобождать место в серванте под кубки и медали.

Отец с замиранием сердца следил за тем, как его сын набирался сил и опыта. Он был счастлив, что сумел привить мальчику в столь раннем возрасте особый, ведомый лишь немногим избранным вкус к необыкновенной, гармоничной красоте безупречной мысли и совершенного логического построения. Все, что он так старательно вкладывал в сына с раннего детства, дало хорошие всходы. Теперь Хулио возвращал эти инвестиции с более чем щедрыми процентами.

Столь же ревностно и упорно отец пытался привить мальчишке любовь к классической музыке. С самых ранних его лет они слушали классику как на концертах, так и дома, причем в самых лучших записях. Другой музыки в их доме практически не было слышно просто потому, что для Роберто ее и не существовало. Классика заменяла ему все.

В тот день, когда Хулио исполнилось десять лет и он получил в подарок роскошное коллекционное издание всех девяти симфоний Бетховена, записанных под управлением Караяна,[3]Роберто испытал одно из самых больших разочарований в своей жизни.

— Папа, тут такое дело… В общем, не нравится мне эта музыка. Ну не понимаю я ее, вот и все.

Роберто Омедас так и обмер.

— Сынок, да что ты такое говоришь? Мы же с тобой всегда вместе слушали классику.

Хулио с безучастным видом кивнул, а Роберто попытался применить ту формулу, которая до сих пор безотказно срабатывала в общении с сыном:

— Теперь, сопляк, слушай меня внимательно! Я потратил немало лет и массу терпения, чтобы привить тебе любовь к классической музыке. Теперь, когда ты получил в подарок лучшую коллекцию симфоний Бетховена, я не позволю, чтобы мой сын воротил нос от великого композитора и замечательного дирижера.

В ответ на это Хулио, подсознательно подражая отцу во всем, встал, подбоченился и с родительскими интонациями в голосе заявил:

— А теперь ты, старый умник, послушай меня хорошенько. Я много лет терпел твою дурацкую скучную музыку и повторял вслед за тобой все, что ты хотел услышать: «Ах, как замечательно вступает скрипка», «Ах, как мелодично играет кларнет», «Ах, Бетховен — величайший композитор в истории мировой музыки». Все это я говорил только для того, чтобы ты был доволен. Надоело, хватит. Мне уже десять лет! Я имею право заявить, что Бетховен мне не нравится. Я люблю рок.

Роберто поежился. Годы, посвященные воспитанию в сыне любви к классической музыке, бесчисленные концерты, бесконечные прослушивания любимых произведений — все это пронеслось у него в голове буквально в какую-то секунду.

«Все напрасно», — осознал он.

Когда Роберто сокрушенно опустился на стул, Хулио подошел к нему, улыбнулся и погладил его по бороде.

— Папа, ты не волнуйся, — как мог, попытался он успокоить отца. — Сходим с тобой в магазин и поменяем эти диски. Возьмем вместо Бетховена какой-нибудь рок.

На следующее утро после столь неожиданной встречи с Кораль Арсе Хулио проснулся совершенно разбитым. Он слушал надоедливый будильник и постепенно осознавал, что едва может пошевелиться. Ощущение было такое, словно он всю ночь проскакал верхом на лошади, несшейся галопом. Или хуже того! Его, привязанного к той самой лошади за ноги, тащили по земле с заката до самого восхода. У него болело все тело, каждый сустав, каждая кость, каждая мышца.

Он распахнул шторы, и в комнату хлынул яркий свет солнечного утра. Омедас попытался собрать воедино рассыпающуюся мозаику воспоминаний о вчерашнем дне и вдруг отчетливо вспомнил, как в те минуты, когда Карлос проводил для него экскурсию по гостиной своего особняка, ему вдруг стало не по себе. Хулио что-то встревожило и заставило учащенно биться сердце. Тогда он не понял, что именно так беспокоило его подсознание, и постарался побыстрее переключить свое внимание на другую тему.