— Придется делать всю штуку заново, — сказал сэр Паломид под конец уик-энда. — Правда, копыта еще в дело сгодятся.

— Вот уж не думал, что так больно вываливаться из дверей, — и хоть бы, знаете ли, на мох.

— Вероятно, мох не так бы сильно изодрал парусину.

— Придется нам делать ее с двойным запасом прочности.

— Да.

— Хорошо хоть копыта еще сгодятся.

— Клянусь Юпитером, Паломид, ну и чудище!

— На этот раз результат получился великолепный.

— Жаль, вы не можете изрыгать изо рта пламя или еще что-нибудь такое.

— Чревато воспламенением.

— Ну что ж, Паломид, попробуем галопом?

— Вне всяких сомнений.

— Тогда задвиньте кровать в угол.

— А вы повнимательней с пуговицами.

— Если увидите, что мы на что-нибудь набегаем, вы просто остановитесь, ладно?

— Да.

— Смотрите в оба, Паломид.

— Будьте уверены, Груммор.

— Ну как, готовы?

— Готов.

— Вперед.

— Какой великолепный рывок, Паломид, — воскликнул сэр Груммор из Дикого Леса.

— Благородный галоп.

— А вы заметили, как я все время лаял?

— Как было не заметить, сэр Груммор!

— Ну и ну, не помню, когда я еще получал такое удовольствие.

Они задыхались от торжества, стоя внутри своего монстра.

— Послушайте, Паломид, вы посмотрите, как я размахиваю хвостом.

— Очаровательно, сэр Груммор. А гляньте, как у меня глаз моргает.

— Нет-нет, Паломид. Это вы взгляните на хвост. Право, такое зрелище нельзя упустить.

— Послушайте, если я погляжу на ваш хвост, вы должны поглядеть на мой глаз. Это будет по-честному.

— Да я все равно изнутри ничего не вижу,

— Что до этого, сэр Груммор, то и искренне ваш не в состоянии достигнуть взором анальной области.

— Ну, ладно, давайте-ка пробежимся еще раз. Теперь я буду крутить хвостом и брехать как безумный. То-то жуткое выйдет зрелище.

— А искренне ваш станет мигать то одним, то другим оком.

— А не могли бы мы слегка пригарцовывать на ходу, Паломид, по временам, — знаете, этакие курбеты выделывать?

— Курбеты приобретают более естественный вид, когда исполняются задней частью, соло.

— Вы хотите сказать, что я могу исполнять их один?

— Сие целесообразней.

— Право же, Паломид, я должен сказать, что вы проявляете незаурядное благородство, позволяя мне гарцевать в одиночку.

— Искренне ваш может быть уверен, что при выполнении курбетов будут соблюдены меры предосторожности, предотвращающие нанесение неприятных ударов по задней стороне передней части животного?

— Вот именно как вы сказали, Паломид.

— Тогда по коням, сэр Груммор.

— Ату, Паломид!

— Тон-тон-тили-тон, на охоту мы идем!

Королеве пришлось признать невозможное. Даже своим затуманенным гаэльским разумом она вынуждена была уяснить, что осел питону не пара. Не оставалось решительно никакого смысла и дальше выставлять свои прелести и таланты ради ободрения этих смехотворных рыцарей, никакого смысла рассыпать перед ними тиранические соблазны того, что она почитала любовью. Внезапная перемена чувств позволила ей осознать, что она их ненавидит.

Они же попросту недоумки, да еще и сассенахи к тому же, а она — она святая. Эта смена настроения открыла ей, что она не любит никого, кроме своих драгоценных мальчиков. Она будет для них лучшей матерью в мире! Ее сердце изнывало по ним, материнская грудь вздымалась. Когда Гарет боязливо явился к ней в спальню с букетом сухого вереска — в виде извинения за то, что они вынудили ее их высечь, — Королева, поглядывая в зеркало, осыпала его поцелуями.

Он уклонился от ее объятий и вытер слезы, испытывая неудобство, смешанное с восторгом. Принесенный им вереск был театрально поставлен в вазу без воды, — больше всего на свете Королева ценила домашний уют — и его отпустили. Гарет выскочил из королевской спальни, распираемый новостью: они прощены, — и словно волчок, закружился, сбегая по винтовой лестнице.

Этот замок не походил на тот, по которому так любил бегать Король Артур. Норманн навряд ли счел бы его замком, разве что дозорная башня могла показаться ему чем-то знакомой. Замок был на тысячу лет древнее всего, знакомого норманнам.

Замок, через который бежал ребенок, чтобы принести братьям добрую весть о материнской любви, зародился в туманах прошлого как странный символ Древнего Люда — форт на мысу. Загнанные вулканом истории в море, они намертво вцепились в последний полуостров. За спинами их — в буквальном смысле этого выражения — было море, и они выстроили поперек узкого скалистого выступа одну-единственную стену. Море, ставшее их судьбой, стало также и последним их охранителем — по обе стороны мыса. На этой узкой полоске суши разрисованные синей краской людоеды сложили из неотесанных камней исполинскую стену в четырнадцать футов высотой и во столько же толщиной, с террасами по внутренней стороне, с которых они могли метать свои копья с кремневыми наконечниками. По всей внешней стороне стены они закрепили дерном тысячи заостренных камней: каждый камень торчал наружу в виде chevaux de frise, походившей на окаменелого ежа. За ней, за этой колоссальной стеной они по ночам ютились в деревянных хибарах вместе со своим домашним скотом. Для украшения имелись наткнутые на колья головы врагов, а кроме того, их король построил себе под землей сокровищницу, способную — при необходимости бегства — послужить и подземным ходом. Ход шел под стеной, так что даже если бы форт взяли штурмом, король мог удрать за спинами нападающих. Размеры хода позволяли пробираться по нему всего одному человеку, да и тому на карачках, а кроме того, в нем был выстроен особый загиб, — там можно было посидеть, подождать преследователя, чтобы, дождавшись, проломить ему голову, пока он будет соображать, что это за препятствие возникло у него на пути. Дабы сохранить свою предусмотрительность втайне, король, он же первосвященник, собственноручно казнил строителей подземелья.

Все это было в прошлом тысячелетии.

Дунлоутеан подрастал неспешно, со сдержанностью, свойственной Древнему Люду. То в одном месте вдруг объявится длинный деревянный сарай — память нашествия скандинавов, то в другом раскатают кусок древней стены, чтобы выстроить для священников круглую башню. Дозорная башня с коровником под двумя жилыми покоями выросла самой последней.

Так что Гарет в поисках братьев бежал среди неприбранных обломков столетий, среди пристроек и переделок, мимо каменных плит с огамической надписью, чествующей какого-то давно уже мертвого Дига, сына Ноу, вделанных кверх ногами в бастион позднейшей постройки. Бастион стоял на вершине открытого всем ветрам утеса, обглоданного дыханием Атлантики до костей, а под ним ютилась средь дюн рыбацкая деревушка. Он словно бы унаследовал вид на дюжину миль пенных валов и на сотни миль облаков. И вдоль всего побережья святые и ученые мужи Эрина обитали в каменных иглу, в священной мерзостности, прочитывая по пятидесяти псалмов у себя в ульях и по пятидесяти под чистым небом, и еще по пятидесяти, погрузив тела свои в холодную воду и ненавидя переливчатый мир. Святой Тойрделбах был далеко не типичным их представителем.