крик. Это был конец. Немцы приближались. Уже можно было явно различать незнакомую речь. Сколько их было? Пять, десять? Но было ясно: скоро он их встретит лицом к лицу.

– Уходи, брат. Я их задержу. Двоим нам не спастись, – сказал Иван шёпотом. Григорий поднялся на обе ноги, превозмогая боль, и тихо заговорил, делая вынужденные паузы между словами:

– Я всегда знал, что ты у меня настоящий Человек, что ты сильный, что ты…

– Быстрее, – прервал Иван, и повёл Григория в сторону овального лаза. Перед тем, как подтолкнуть Гришу в чёрную узкую щель, Иван ремешком пристегнул к голове брата фонарик, и, убедившись, что тот крепко прилегает ко лбу, в последний раз крепко обнял брата и сказал:

– Прощай!

– Нет! – задыхаясь шептал Гриша. Мы вместе должны умереть.

– Нельзя нам вместе. Ты нужен нашим. У тебя есть Зоя, есть сын. Ты должен найти их. Ты должен идти, уходи, прошу тебя! И прощай.

Топот пары десятков ног слышался совсем близко. Иван погасил фонарь и замер. Дикая боль в ноге не давала ровно дышать, но страх куда-то исчез. Через несколько секунд стены грота озарились пересекающимися лучами множества фонарей, один из которых ослепил лицо Ивана. Но выстрела не последовало. Последовал удар прикладом по лицу. Боль в ноге показалось солдату пустячной. Сколько было немцев Иван так и не понял, но его сначала долго трясли за плечи, что-то пытаясь узнать, видимо, один был здесь или нет, потом ещё раз ударили по животу, потом в полуобморочном состоянии повели на допрос.

Привели в ту же военную часть на станции, в маленькой комнатке усадили и привязали верёвками к стулу. Напротив сел командир части, молодой немец с черными усиками, аккуратно выбритыми в виде квадрата над верхней губой. На ломаном русском он стал расспрашивать Ивана о его организации. Сколько их, имена, фамилии, адреса. Ваня молчал. Он же партизан. Тогда озверевшие немцы стали бить его по голове чем попало, и что-то прикрикивать на своём языке. Кровь сочилась из рассечённого лба и носа, стекала множеством вязких алых струй по шее и груди, от чего рубаха без одного рукава прилипла к телу. Вскоре голова Ивана распухла и превратилась в арбуз, глаз стало не видно, а нос расползся по всему лицу кровавой лепёшкой. А потом один из фашистов достал железную коробочку из верхнего ящика стола (правда, Иван этого не видел). Его заставили раскрыть глаза и смотреть на свои руки. Когда Иван, повинуясь приказу, разлепил с трудом один глаз, то увидел, как один из его мучителей медленно, с чувством, миллиметр за миллиметром втыкает острую швейную иглу под ноготь среднего пальца его левой руки. Сначала Иван заорал на весь Крымский полуостров, затем выгнулся дугой, едва не разорвав верёвки, а затем пришло спасение – он потерял сознание. Но его быстро привели в чувства, облив голову ледяной водой. И так ровно десять раз. Иголка, рёв, судороги, провал, вода, иголка, рёв, провал, вода, иголка и так далее. К вечеру солдата, корчившегося от боли, отволокли в подвал и бросили на пол.

Через три дня пыток Иван во всём сознался. Рассказал и имена, и фамилии, и адреса, и вообще всё, что знал. Где-то глубоко, краешком души он осознал, что мечтал стать героем, а стал предателем.

Глава пятнадцатая

Гришка плакал. Слёзы текли и текли по грубому, мужественному лицу и не собирались высыхать. "Почему он так поступил? Ванька, Ванька. Родной. Неужели так сильно меня любил?" – думал Григорий. Он знал, что его братик был трусоват по натуре, ещё с детства боялся всего: обработать ранку водкой, вытащить занозу, боялся собак, высоты, нырять, а уж тем более драться. Григорий поначалу пытался переделать Ваньку, но со временем понял, что ничего не получится. Такой уж ему достался брат. Такая у него натура. Авось, перерастёт и посмелеет. Много раз потом Гриша задавал сам себе вопрос: а смог ли бы он сам отдать за кого-то жизнь? Вот так просто, открыто и решительно, как сделал его брат. Без сомнений и страха взять, и посмотреть смерти в глаза? Эх, бедный Ваня, родной и единственный братик… Никаким предателем конечно же Иван не стал. Григорий был умён, знал, что не выдержит брат пыток и сдаст их. Да и кто бы выдержал? Наверное, никто. Человек есть человек. Он из плоти и крови, он не бог. И есть предел любому человеческому терпению. Выбрался раненый Григорий из катакомб в тот злополучный день, друзьям сообщил о пленении Ивана. Партизаны залегли на дно, и никто из отряда не был пойман. Жаль, но сам Иван об этом так и не узнал.

Глава шестнадцатая

Вопреки ожиданиям Ивана, его не расстреляли. На исходе третьего дня после ареста его и ещё около двадцати военнопленных отвезли на вокзал. Иван ковылял, опираясь на плечо какого-то мужика, тоже пленного, который был в более исправном состоянии, нежели Иван Рябинин, вся одежда которого была багрового цвета и топорщилась от высохшей крови. Болело всё тело, особенно пальцы, обработанные иголками. Они напоминали жаренные говяжьи колбаски и по форме, и по цвету. Пленников затолкали в вагон поезда, где уже сидели и стояли около ста человек, и объявили, что их везут в Польшу в лагерь. Теперь они будут работать для великой Германии. Как только поезд тронулся, измученные люди подоставали по куску хлеба, которым снабдили каждого пленного в расчёте на два дня пути, и стали жадно есть. А Ивану, видно, забыли дать хлеб, но он и не мог есть, его тошнило и мутило от духоты в вагоне. Он быстро провалился в глубокий сон, или, быть может, снова потерял сознание. Да в общем-то, разницы не было. В неестественной позе, полусидя, полустоя, в полузабытьи пребывал Иван два дня пути.

После высадки из поезда несколько часов почти две тысячи человек, привезённых вместе с Иваном из Севастополя, гнали пешком до лагеря. Так солдат Иван Рябинин стал узником Освенцима. Специальной чернильной ручкой на его предплечье выбили шестизначный номер, который приказано было выучить наизусть. Затем вновь прибывших помыли ледяной водой в банях, и выдали полосатую форму "зебру". Затем заселили в барак, где народу было столько много, что нельзя было даже лежать, только сидеть. И нельзя было разговаривать. Это и понятно. Здесь их всех считали скотиной, рабами. Какие могут быть разговоры? Сами люди постепенно здесь свыкались с этой мыслью, и начинали себя считать таковыми… Да, были сильные духом, были те, кто хорошо держался. Но их было так мало,