— Есть экстренная необходимость собраться вместе, — уклончиво ответил Шульгин. — Все подробности на совещании.

Послышались далекие команды командиров взводов, оставлявших за себя сержантов старшими на позициях. Потянулись с разных сторон к высоте Шульгина серые бушлаты.

— Что случилось, замполит? — сердито спросил Орлов, перевалившись через бруствер окопа.

— Что у нас за чепэ? — взмахнул руками командир второго взвода Смиренский.

— Темнишь, замполит… Может, листовки получил от политотдела? — усмехнулся долговязый командир третьего взвода Моргун. — Так нам еще хватает листовок…

Алешин опустился в окоп последним, так что сразу стало тесно в квадратной ячейке глинистой земли.

Смиренский недовольно сжал плечи, встряхнул каштановым чубом:

— Докладывай, замполит, не тяни…

— Докладываю, — воскликнул Шульгин, — в нашей роте действительно случилось происшествие. Чрезвычайное происшествие, но очень замечательное. Кто угадает…

— Сгорело что-то в полку? — свистнул лейтенант Моргун.

— Тьфу ты, скажешь, — отмахнулся Шульгин.

— Водку в полковой дукан привезли, — ахнул Смиренский.

— Не дождетесь, — рассмеялся Шульгин. — Чрезвычайное происшествие касается всех, но виноват в нем только один.

— Кто еще виноват? — повел бычьей шеей Орлов. — По существу докладывай, замполит.

— Виновник происшествия — лейтенант Алешин, — провозгласил Шульгин, и когда все взгляды упали на притихшего командира первого взвода, достал из-за пазухи бланк радиограммы. — Наш лейтенант Алешин виновен в рождении сына Александра! Родился в городе Москве. Мать с сыном чувствует себя хорошо. Все прошло благополучно. Ура, товарищи офицеры!

— Ура-а… — загремели голоса в окопе, и яростно захрустели лейтенантские ребра от жарких объятий.

— Дайте-ка мне тиснуть папашу, — кричал Моргун.

— И мне дайте, — кричал Смиренский.

— Поздравляю, — гаркнул в ухо Орлов. — В нашей пятой роте пополнение! Мужик у нас, ребята!

Шульгин тряс Алешина за плечо:

— Наследник Александр! Вот это здорово! Сан-Саныч младший! Не шутка! «Первый» пацан в пятой разгильдяйской…

— Качать папашу, — загудел Моргун.

— Куда его качать? — возразил Орлов, — его теперь беречь надо. Алешин — единственный папаша на всю роту.

— «Метель», я, «Первый», прием, — вдруг заскрипел эфир.

Орлов вывернул плечо в давке, нащупал тангенту радиостанции.

— «Первый», «Метель» на связи, прием!

— Поздравляем вас с пополнением, — прохрипел голос Первого. — Лейтенанту Алешину объявляю благодарность. Молодец! Замечу, не бракодел! Не подвел Советскую армию! Настоящий мужчина! Ты, Орлов, теперь уж не слишком выставляй Алешина под огонь. У него важные семейные обстоятельства… Я теперь понял какие… Одобряю ваше решение! И еще… — голос командира полка дрогнул, — тут начальник политотдела передает… Не вздумайте отмечать… Никакой пьянки… Не теряйте там голову от радости!..

— Голову терять не собираемся, — недовольно ответил Орлов. — Пусть политотдел не беспокоится. Какая может быть сейчас пьянка?..

Моргун сдавленно засмеялся за спиной Орлова.

— Ну, кто о чем, а вшивый о бане…

— Все настроение испортил, тьфу-у… — сплюнул Смиренский.

И только Алешин молчал.

Он вообще выглядел потерявшим ту самую голову, о которой так беспокоился политотдел.

Бессмысленная улыбка блуждала по лицу, и молодой счастливый папаша растерянно мял в руках клочок бумаги с рубленым шрифтом РАДИОГРАММА…

Оставшись один, Шульгин вытащил из-за пазухи еще один плотный клочок бумаги. Грязные отпечатки легли на свежий тетрадочный лист. Андрей старательно вытер пальцы. Развернул захрустевший листок, и ему показалась, что от клеток ученической тетради пахнет чем-то родным.

Шульгин присел в окопе, оперся спиной о глинистую стену. Замер. Погрузился в горячие волны беглых, спешащих строчек, нежную, сладостную речь влюбленной Елены.

«Здравствуй, бедовая моя головушка!

Здравствуй, мой любимый Андрюша!

Как уютно называть тебя своим, как хорошо быть твоей подругой и как же нелегко ею быть…

Милый мой, я старательно пытаюсь не роптать и не могу… Пытаюсь быть твоей боевой подругой, но у меня плохо получается…

Я ничего не могла сказать тебе вчера, когда узнала, что почему-то именно ты командуешь первой группой десанта.

Нам, женщинам, нельзя вмешиваться в ваши мужские дела. Видно так нужно, чтобы ты брался за самое трудное, самое тяжелое — такая у тебя упрямая натура тянуть непосильную ношу.

Но если бы ты только знал, как страшно бывает мне, выбравшей самого лучшего из всех, наверное, себе на беду.

Нет, ты меня не слушай, я сейчас плачу, и все же…

Я верю, что ты все выдержишь. Ты все перенесешь, ты вернешься…

Ты не можешь не вернуться, если тебя так любят.

Ты выдержишь все, если тебя так ждут, правда ведь…

Без тебя я не смогу жить…

Без тебя станет пусто и одиноко…

Не смей забывать, родной мой, тебя всегда ждут!

Тебя любят больше самой жизни.

Тебя ждут, запомни это!

Только возвращайся!

Твоя Елена».

Шульгин бережно поцеловал горькие строчки взволнованной Елены, положил конверт во внутренний карман поближе к сердцу, зная, что еще не раз перечитает он это письмо. И будет читать, пока не запомнит каждое слово, пока не сотрет бумагу до дыр. Он почувствовал вдруг, что проживет еще немало страшных дней этой войны, пройдет сотни жестоких километров военных дорог, и ему будет легче, чем другим, переносить все ужасы этой войны, потому что у него есть к кому возвращаться.

Потому что где-то за закрытыми шторами, в тишине, ждут его возвращения напряженно и мучительно, ждут с задавленным стоном и постоянной болью под израненным сердцем. Других тоже ждут, не пряча горьких морщин, не стыдясь поседевших волос. Ждут, отгоняя мучительный страх и страшную горечь одиночества.

— Как вы думаете, Саша уже получил телеграмму? — Татьяна Алешина смущенно улыбалась Анне Ивановне через решетку приемного отделения.

Им разрешили встретиться под строгим секретом. Сестра приемного отделения прохаживалась за спиной Анны Ивановны с неприступным лицом. То, что категорически запрещалось другим в целях строжайшей гигиены, было тайно позволено жене афганского офицера.