Встреча с Есениным состоялась в конце января. Галина и Яна пришли в «Стойло Пегаса». Увидели возбужденного Сергея, который не скрывал радости от выхода книги «Пугачев», раздаривая ее с автографами близким друзьям. Карандашом написал дарственную и Бениславской: «Милой Гале. Виновнице некоторых глав. С. Есенин. 1922, январь». Вначале написал 1921 год, но одумался и исправил на 1922-й.

Затем надписал дарственную Я. Козловской: «Любезной Яне, исправительнице неровностей этой поэмы. С. Есенин. 1922, январь». Эта была заслуженная похвала. С. Есенин иногда читал Яне отдельные фрагменты поэмы, порой советовался с ней во время работы над текстом, выслушивал ее мнение. Яна была опытным редактором, языковые промахи замечала.

Встреча с Есениным прошла в нескрываемой спешке. Казалось, что он хотел только выполнить какую-то формальную обязанность. Его торопливость и быстрый уход Галина восприняла как неизбежное прощание с нею. Дома записала в дневнике, что не только она, но и Яна полученные дарственные на «Пугачеве» оценили как «прощание и последнее «на память». С этим он проводил нас и поехал к Дункан».

Яна пыталась успокоить Галину, советуя не относиться к таким расставаниям серьезно. «Уж не девочки мы и не сырые», — сказала она, сочувствуя подруге.

Может быть, она и права. Но как забыть, что между ними было. Разве можно мгновенно вычеркнуть из жизни март и август 1921 года, самое лучшее в ее жизни время. Разве забудешь те минуты, когда в Политехническом музее возбужденная чтением стихов публика гремит: «Есенин!», а тебе кажется, что это зовут и тебя, так как невозможно было отделить свою радость от его.

Галина вспомнила, как он провожал ночью домой. Тихо, нежно, тепло. Чувствовалось, как пауки по стенам домов ползали. Может быть, Есенин такие проводы забыл, но она не может их выбросить из своей памяти.

Да, Яна права — детство давно прошло. Нужно и эту разлуку пережить. Дома свои мысли, чтобы от них избавиться, доверила дневнику. 31 января запись начала с четверостишия, а потом писала то, о чем много думала и передумала в одиночестве:

Да, уж закрылась, и закрылась еще в том году, а я, непонятливая, сейчас это увидала! Знаю, все силы надо направить на то, чтобы не хотелось ее читать опять и опять, снова и снова, но знаю: «только раз ведь живем мы, только раз». Только раз светит юность, как месяц в родной губернии. И не вернуть никакой ценой того, что было. А была светлая, радостная юность».

Галина задумалась. Перечитала. Неужели же все этим и закончится! Она же еще молода, вся жизнь впереди!

«Ведь еще не все кончено, — продолжала писать в дневнике, — еще буду жить и, знаю, буду любить, и еще не один раз загорится кровь…»

Опять задумалась. Не самообман ли это? Нужно честно смотреть правде в глаза. И все же она знала, что так любить, как любила она Есенина, уже никого не будет, поэтому продолжала дневниковую запись:

«…но так, так я никого не буду любить, всем существом, ничего не оставив для себя, а все отдавая. И никогда не пожалею, что так было, хотя чаще было больно, чем хорошо, но «радость — страданье одно», и все же было хорошо, было счастье, за него я благодарная…»

Она вспомнила окончание поэмы «Пугачев» и как-то отчетливо поняла ту безысходную тоску Емельяна, когда его предали друзья, когда рухнула его мечта о будущей победе. Эти строки Галина вписала в дневник: Юность, юность! Как майская ночь,

Поняла, что подобные слова она находит для самоуспокоения, а на самом деле в душе уже пусто и что эту опустошенность словами не заполнишь. Но другого выхода нет. Вспомнила строки из стихотворения А. Блока «Когда-то гордый и надменный…»

Жаль, что не с кем поговорить, да и стоит ли откровенничать о самом дорогом, даже с любимыми подругами! Нужно взять себя в руки. Записала в дневник: «И когда я поборю все в себе, все же останется теплое и самое хорошее во мне — к нему».

Вот это верно. Как у любимого Блока в стихотворении «Протекли за годами года…»

Засыпала с трудом. Казалось, что у нее продолжает ныть кровоточащая рана. Для успокоения выпила вина, но сон не шел. Сверлила одна нудная мысль: неужели ее любимый, красивый, молодой Есенин любит эту старуху Дункан, а у нее, молодой, нет никаких надежд.

Галина не раз ловила на себе восхищенные взгляды мужчин, знала, что недурна собой. За своей внешностью следила. Часто спорила с Яной, которая уверяла, что для женщины красота не столь важна, как ум. С этим Бениславская не могла согласиться, считая, что ум — умом, но нельзя сбрасывать со счетов и свою внешность. Однако Есенин на это не обратил никакого внимания. Так что дело не в красоте, а в чем-то другом.

Яна иногда беспощадно обрывала мечты Гали о Есенине. Рекомендовала выбросить его из сердца. Это все равно, говорила подруга, что расстаться с больным зубом. От ноющей боли можно избавиться только избавлением от больного зуба. Вырвать — и точка… Впрочем, Яне хорошо так говорить! Болит душа не у нее, мысли о любимом ей чужды!

Яна и Аня уверяли, что Дункан красива, пусть не совсем молода, но интересна как женщина. Она искренне полюбила молодого Есенина, который перед такой любовью не устоял. Галина внимательно слушала, но была уверена, что подобные успокоительные разговоры подруг она никогда не воспримет всерьез.

В дневнике, неожиданно вспомнив недавно прочитанные строки поэта Гумилева: «мир — лишь луч от лика друга, все иное — тень его», записала: «Я справлюсь с этим. Любить Есенина всегда, всегда быть готовой откликнуться на его зов — и все, и больше ничего. Все остальное во мне для себя сохраню и для себя израсходую. А за то, что было, — всегда буду его помнить и всегда буду хорошо вспоминать. И не прав Лермонтов — ведь я знала, что это на время, и все же хорошо. Когда пройдет и уйдет Дункан, тогда, может быть, вернется. А я, если даже и уйду физически, душой всегда буду его».

Перечитала. Все верно. Время покажет. И не заметила, как без кавычек написала предложение: «Ты уж так не будешь больше биться, сердце, тронутое холодком». Записала без кавычек, без выделения. Так ведь это же есенинские слова! А записала как свои. А вот и строки Блока: