Рыцаря со связанными руками поставили перед прокурором, слева от которого сидел секретарь, тщательно точивший перо. Когда альгвазилы покинули комнату и закрыли за собой тяжелую дверь, прокурор впервые нарушил молчание:

— Надеюсь, ваше пребывание в этих стенах не было для вас слишком тягостным?

— Не пытайтесь отвлечь меня посторонними вопросами, сеньор, — дерзко ответил рыцарь. — Мне прекрасно известны методы святой инквизиции. Скажите, в чем меня обвиняют, и я докажу свою невиновность.

— Не торопитесь. Следует соблюдать порядок допроса. Итак, ваше имя?

— Бартоломе де Сепеда и Гарсия Касерес.

— Семейное положение?

— Я монах. И горжусь тем, что всегда соблюдал данный мной обет целомудрия.

— Прошу вас отвечать только на поставленные вопросы. Вы происходите из семьи старинных христиан?

— Нет, я внук крещеных евреев.

Секретарь, старательно записывавший вопросы прокурора и ответы на них, поднял голову и впился глазами в лицо рыцаря, словно пытаясь разглядеть в нем еврейские черты.

— Итак, вы называете себя монахом. К какому ордену вы принадлежите?

— Я рыцарь благородного ордена Святого Иакова в Толедо.

После короткой паузы, возможно, сделанной для того, чтобы секретарь успел записать все сказанное, прокурор произнес грозную фразу, звучавшую в этих стенах бесконечное множество раз:

— Сознавайтесь в своих преступлениях, брат Бартоломе, — вам будет хуже, если вы не скажете правду.

— Я служил только Богу и королю. Если я убивал, то лишь во имя Господа и справедливости. Это все, что я могу вам сказать.

— Я вижу, вы упорствуете во лжи. В таком случае, боюсь, я буду вынужден прибегнуть к иным методам допроса.

Секретарь пронзительно зазвонил в стоявший на его столе колокольчик, и в комнате снова появились два альгвазила. Они отвели брата Бартоломе в камеру пыток, пропахшую воском, углем и потом палачей и их жертв. У одной из стен находилась топка, огонь в которой раздували с помощью мехов; над ней на крючках висели наводившие ужас железные орудия пытки. В полумраке комнаты можно было различить также деревянную пыточную «кобылу» и дыбу. У стены, противоположной топке, стоял стол и два стула — один повыше, другой пониже, — предназначенные для прокурора и секретаря.

Палачи раздели брата Бартоломе и привязали его к «кобыле» за щиколотки и запястья. Пытка заключалась в том, чтобы, вращая рычаги, затягивать веревки и растягивать тело жертвы. В результате этого кости начинали выходить из суставов, а веревки впивались в плоть, доставляя дополнительные мучения. Прокурор и секретарь вошли в камеру пыток. Освещение в ней было более ярким, и рыцарю удалось разглядеть обе фигуры. Когда прокурор занял свое место, Бартоломе впервые увидел его бледное, морщинистое и худое лицо с жестокими сверкающими глазами — глазами фанатика, совершающего в своем неистовом служении Богу самые страшные преступления. Сильно выделяющийся заостренный орлиный нос делал инквизитора еще более устрашающим.

— Вы готовы сознаться? — спросил он брата Бартоломе, но не получил ответа.

Пытка началась. Комнату огласили душераздирающие крики, но ни в одном из присутствовавших они не могли вызвать сочувствия. Рыцарю не приходилось рассчитывать на жалость: он должен был либо признаться, либо терпеть долгие и мучительные истязания. Но брат Бартоломе даже не знал, какого признания от него требовали: он не чувствовал за собой никакой вины. Его предки обратились в христианство задолго до издания королевского указа об изгнании из Испании всех иудеев. Они крестились по убеждению, а не по принуждению — не ради того, чтобы сохранить кров и имущество, как впоследствии делали многие…

Каждый раз, когда палач ослаблял веревки, прокурор повторял Бартоломе свое требование, но ответом на него неизменно было молчание. Рыцарь не проронил ни слова: жестокие истязания вырывали из его груди лишь нечеловеческие крики и стоны.

Решив сменить орудие пытки, палач оставил свою жертву и подошел к огню. Сняв со стены железный прут, он сунул один его конец в горящую топку и раскалил докрасна. Затем палач вернулся к привязанному к «кобыле» рыцарю и дважды приложил к его груди раскаленное железо. Брат Бартоломе мужественно перенес боль.

Палач был разочарован. Стойкость рыцаря выводила его из себя, и он боялся, что инквизитор останется недоволен его работой. Повесив железный прут обратно на стену, палач взял большие щипцы с заостренными концами и истерзал ими всю руку брата Бартоломе. Однако все было бесполезно: рыцарь по-прежнему не произнес ни слова.

— Я вижу, вы продолжаете упорствовать. Посмотрим, не вразумит ли вас дыба, — сказал прокурор и нетерпеливо бросил палачу: — Вы слышали? Отвяжите его и делайте, что я говорю.

Жертву вздергивали на дыбу за связанные за спиной запястья. Подняв человека на несколько метров над полом, палач внезапно отпускал веревку и вскоре снова останавливал ее, не давая жертве упасть. От сильного встряхивания у человека выворачивались суставы и смещались кости. Во время этой пытки брата Бартоломе стошнило, и он почти потерял сознание. После нескольких встряхиваний допрашиваемого прокурор, вскочив на ноги, гневно воскликнул:

— Сознавайтесь во имя всего святого!

— Я служил только Богу и королю. Это все, в чем я могу сознаться.

Продолжать допрос уже не было смысла: рыцарь был совершенно обессилен, терял сознание, и от него невозможно было чего-то добиться. Брата Бартоломе отвели в его камеру и прислали к нему врача, чтобы тот обработал его раны и вправил суставы.

Священник церкви Сен-Жермен отец Жак только что отслужил утреннюю мессу. На этот раз в своей проповеди он говорил о грешниках, которые, раскаявшись в своих прегрешениях, вступают на праведный путь исполнения Божьих заповедей. Количество прихожан, явившихся в то утро в церковь, было намного больше обычного. Как правило, на утренней мессе постоянно бывали лишь несколько очень древних и очень набожных старушек. С горькой усмешкой кюре подумал, что причиной внезапного всеобщего благочестия стала, вероятно, гроза, разыгравшаяся накануне ночью: хотя страх смерти был не самым похвальным стимулом обращения к Богу, но, без сомнения, в высшей степени эффективным.

В это утро священник очень рано поднялся и все время до мессы провел в молитве. После утренней службы он, сняв ризу, отправился завтракать. Мадам дю Шамп на кухне не было — очевидно, она отправилась за продуктами для обеда или по каким-нибудь другим хозяйственным делам.

Священник сел на свое обычное место у окна. На столе его уже ждал приготовленный экономкой завтрак — большая чашка горячего молока и три поджаренных ломтя хлеба, щедро намазанных медом. Завтракая, отец Жак по привычке смотрел в окно, хотя оттуда практически ничего не было видно: внешние стены здания были такие толстые, а окно такое маленькое, что через него можно было разглядеть лишь небольшую часть улицы. Только очень молодой и острый взгляд мог бы различить между зданиями, за улицей Рен и бульваром Сен-Жермен, зелень садов Люксембургского дворца. Сам Жак уже давно мог видеть это лишь в своем воображении.