Приветливые наши подруги сбросили ему две, скрученных в жгуты, тряпки, братик вцепился в них и, подтягиваемый вверх, скребя ногами по стене, ввалился-таки в окно.

Засунув самогонный пузырь за пазуху, я привел под лестницу Рубчика. Трижды повторил ему, каким образом он попадет в теплую общагу, к своей страстной красотке, объевшейся собачатины.

– Понял? – еще раз спросил я.

– Понял, – эхом повторил Рубчик. Потом раскрыл глаза, и на мгновение мне показалось, что он все-таки протрезвел.

Я полез вверх, братик высунулся навстречу, мы вцепились друг в друга, как навек разлучаемые, и вот уже мне улыбались розовые, пьяные, успевшие подкраситься бодрыми мазками девичьи лица.

– Рубчик! – позвал братик в окно, – Рубило!

– Иду, – сипло отозвался Рубчик спустя минуту, словно звук к нему шел с неизъяснимой высоты, и наконец достиг человеческого слуха.

Он поднял ногу, приподнялся и долго стоял на первой ступеньке, привыкая к расставанию с землей.

Мы немного устали его ждать и решили выпить самогона.

Разлили по грязным чашкам, заглотили, с пяти сторон покусали одну шоколадку на всех.

Девушки, переморгнувшись, ушли якобы в туалет.

«Делить нас», – догадался я.

Мы снова выглянули в окно, Рубчик уже был на третьей ступеньке.

Когда я посмотрел вниз, затошнило с новой силою и едва не вырвало товарищу на голову.

– Слушай, – отпрянув от окна, сказал я братику уверенно и непреклонно. – Я не могу иметь дело с женщинами, которые питались псиной.

Братик по-собачьи склонив голову всмотрелся в меня.

– В Корее ты бы ушел в монастырь, – сказал он.

– Не могу и все, – повторил я.

– Может, ты еще от брата откажешься по этой причине?

Мне нечего ему было сказать, нечего…

Я налил себе еще самогона, полную чашку, выпил залпом, качнулся и повалился на кровать.

Рубчик тем временем одолел еще какое-то количество ступенек, добрался до второго этажа и, видимо посчитав свой путь завершенным, уверенно оттолкнулся ногами и упал с лестницы на спину, в последний снежок. Лежал там, отчетливый и свежий, как самоубийца.

Вернулись веселые студентки, сразу погасили свет, но мне уже было все равно.

Меня стремительно несло в мягкую, пряную, влекущую темноту, где никто не мучит ранимых душ и не взрезает живых тел.

Кто-то присел на мою кровать, потрогал щеки.

Неизъяснимым образом я почувствовал себя хозяином не щек, но пальцев – и тонкие пальцы эти ощутили брезгливость от неприветливого холода пьяного, бледного, мужского лица.

Рука исчезла – и я остался один.

– А черт бы с ними! – весело сказал братик.

Всю ночь мне снилось, что я плыву, и мачты скрипели неустанно.

Ранним утром мы проснулись вместе с братиком, одновременно. Он выполз из-под чьих-то ног и возле кровати с трудом нашел свое нижнее белье среди разнообразного чужого. Еще и приценился – держа в левой одни трусы, а в правой другие.

– Вот эти, вроде, мои, – решил, угадав по красным и буйным цветам собственную вещь.

Мы выглянули в окно. Рубчик по-прежнему находился в снегу. Возле него сидело и лежало несколько собак.

С ловкостью необыкновенной мы спустились вниз, собаки нехотя оставили тело Рубчика и встали, нюхая воздух, неподалеку.

Я ожидал увидеть обглоданное лицо, но Рубчик был чист, ясен, розов.

Братик присел рядом.

– Рубчик! – позвал он.

Друг его открыл глаза – прозрачные, как у ребенка, даже небо в них отразилось светлым краешком.

– Ты живой? – спросил братик.

– Живой, – ответил Рубчик светлым голосом.

– Пойдем?

– Ну, пойдем, – согласился Рубчик.

Он поднялся и отряхнул налипший снежок.

– Мальчики, доброе утро! – сказал нам голос сверху, и добавил, чуть снизив тон, как-то иначе, в новой тональности. – Валенька, привет!

– Ой! Ангелы! – выдохнул Рубчик, подняв светлые глаза.

Кареглазая, та, что гладила меня по голове, бросила нам три леденца.

– Вот вам! – сказала она весело, кидая конфеты одну за другой.

Все три поймал братик.

Мы стояли с Рубчиком задрав головы, с опущенными руками.

– Я там не был? – в слабой надежде спросил у меня Рубчик, кивнув на окно.

– Нет, никогда, – ответил я обреченно, словно речь шла о седьмом небе.

Медленно, на похмельных мышцах, мы пошли к автобусной остановке: пришла пора возвращаться домой.

– Как же так случилось, – светло печалился Рубчик. – Отчего же я не смог подняться по лестнице…

– Не жрал бы собачатину, все было бы нормально, – укорил его я.

– Дурак, что ли, – ответил Рубчик равнодушно. – Какая к черту собачатина… Обычная свинина. Я у местной поварихи купил за две цены.

Ехали в свой город, касаясь лбами неизбежно грязных стекол весенних перефирийных маршруток, смотрелись в русские просторы. Никто не печалился, напротив, каждый улыбался себе: один настигнувшей его, щедрой на вкус и запах, нежности, второй – чувству теплого, последнего в этом году, снега у виска, а третий – неведомо чему.

…неведомо, неведомо, неведомо чему.

Было у меня два друга, белоголовый и черноголовый. Первый старше на семь лет, второй на семь лет моложе.

Первый звонил мне ночами и говорил всегда одно и то же:

– Когда ты соберешься стреляться – набери меня, брат. У меня было такое, я тебе помогу. Думаешь, всегда будешь счастливым? Ты юн и зелен еще. Пройдет семь лет и вставишь черный ствол в рот. Прежде чем большим потным ледяным пальцем шевельнешь в последний раз, на спуск нажимая, вспомни, что я тебе говорил и позвони.

– Обязательно, Дениса моя, как только вставлю ствол, сразу большим ледяным пальцем тебя наберу.

– И потным.

И вот я дожидаюсь своего часа, смотрю на телефон, трогаю пальцы, ищу в них ледяного пота.

Другой, младший друг, ничего не говорил, вскидывал насмешливые и все понимающие глаза. Наклонял черную голову, я тихо смотрел ему в темя.

– …ну и как ты думаешь? – спрашивал он искренне, хотя сам думал лучше меня, зрение имел непонятное мне, видел редкие цвета и удивительные полутона.

– Я вообще не думаю, Саша, – отвечал я, и мы чокались, чок-чок, большими бокалами и маленькими рюмками, расставляя их на столе как шахматы, которые никак не могли съесть друг у друга, из чувства неиссякаемого благодушия.