– Прощанию конец, – объявил он.

Собравшиеся немедля встрепенулись, двинулись по домам, к собственным фермам, к собственной жизни.

«И все? – удивилась Абита. – “Прощанию конец”? Выходит, вся жизнь человека даже пары слов не стоит?»

Желание выкрикнуть имя Эдварда, во весь голос напомнить всем о его достоинствах сделалось нестерпимым, но тут в голове Абиты словно бы зазвучал голос мужа. «Нет, Аби, придержи-ка слова при себе. Теперь ты одна, на собственном попечении, и должна научиться быть такой же, как все».

Однако Абита покачала головой.

– Подождите, – заговорила она.

Никто ее не услышал.

– Подождите, – повторила она чуть громче.

Никто не замедлил шага.

– Подождите! – в полный голос воскликнула Абита. – Пожалуйста, подождите минутку!

Все, как один, остановились, повернулись к ней.

– Можно, я скажу пару слов? Всего пару слов. Я не слишком много прошу?

Во взглядах многих мелькнула жалость – очевидно, не только Абите казалось, что похороны сверх меры скромны, но остальные даже не потрудились скрыть раздражения.

Преподобный Картер взглянул на Абиту, точно на непослушное дитя. Поначалу Абита решила, что он отчитает ее у всех на виду, однако преподобный, бросив взгляд на могилу Эдварда, всего лишь вздохнул.

– Что ж, говори.

Абита шумно перевела дух.

– Я только хочу сказать здесь, перед всеми вами, что Эдвард был хорошим человеком. Вот и все.

На лицах многих отразилось недоумение, и Абите сделалось ясно: ее слова ни на кого не произвели впечатления.

«Ну и пусть, – подумала она. – Это ведь не для них, Эдвард, а для тебя».

Саттонцы, отвернувшись, двинулись восвояси, и вскоре Абита осталась наедине с полным тряпья гробом в могиле да серым камнем, украшенным именем мужа.

Дождавшись, пока последний из саттонцев не скроется за холмом, она опустилась на колени, покопалась в кармане плаща и вынула из него прядку собственных волос, завязанную бантиком.

– Это тебе, Эдвард. За доброту души, за нежность… за то, что ты был мне другом.

Поцеловав бантик, Абита положила его поверх могильного камня, поднялась, отряхнула испачканные в земле руки и двинулась назад, к деревне. Однако, взойдя на гребень холма, она увидела у тропы всех трех проповедников, дожидающихся ее. Рядом с ними стоял Уоллес.

– Господи Иисусе, – вполголоса выдохнула она. – Неужто этот стервятник даже дня не смог подождать?

– Абита, – окликнул ее преподобный Картер. – На два слова, пожалуйста.

Абита направилась к ждущим. Стоило подойти к ним вплотную, тени людей в высоких шляпах и широких, трепещущих на ветру черных плащах накрыли ее с головой.

– Прошу прощения за то, что начинаю этот разговор здесь, в день похорон Эдварда, – продолжил его преподобие, – но дело отлагательств не терпит. Нам нужно…

Тут он запнулся, задумался, подыскивая подходящие выражения.

– Нам нужно позаботиться о твоем благополучии.

Абита насторожилась. Выходит, сию минуту, на этом самом месте, решается судьба – ни больше ни меньше – всего ее будущего?

– Мы с Уоллесом обсудили, как тебе лучше всего жить дальше, поскольку ты осталась на собственном попечении.

Абита похолодела.

«Осторожнее, Аби, – подумала она. – Слушай внимательно, держи ухо востро. Речь обо всей твоей жизни».

– Не понимаю, какое Уоллесу дело до моего благополучия.

Уоллес оцепенел.

Преподобный Картер откашлялся.

– Абита, послушай меня, – твердо строго, точно во время проповеди, заговорил он. – Уоллес – твой деверь, ближайший родственник мужеска полу, и посему забота о твоем благополучии ложится на его плечи. Это ты, разумеется, понимаешь. Уоллес вызвался оказать тебе помощь. Всего-навсего позволив ему высказаться, ты, я уверен, сочтешь его предложение весьма великодушным – особенно в твоем положении.

«В моем положении? А что у меня за положение?»

Абита почувствовала себя загнанной в угол. Все эти люди вовсе не собирались с ней церемониться, о чем-то советоваться, пускаться в пространные разговоры. Она – женщина, а женщины в таких делах права голоса лишены. Ей просто сообщат, что с нею будет дальше, и делу конец.

– Я высоко ценю ваши старания, ваше преподобие, но мне нужно время на размышления и…

– Абита, послушай-ка, что скажу я, – вмешался Уоллес, точно разговаривая с одним из своих детей. – Эдварда больше нет. Одной тебе не прожить. Поэтому я приглашаю тебя в наш дом. Будешь пособлять Черити с Исааком по хозяйству, и…

– Хочешь, чтоб я в прислуги к тебе пошла?

– Он предлагает тебе крышу над головой, – пояснил преподобный Картер. – Ты еще молода, а вокруг много мужчин, которым нужны жены. Поработаешь на Уоллеса до тех пор, пока подходящий муж для тебя не найдется.

– У меня есть крыша над головой. А еще ферма и поле, готовое к севу. Зачем мне бросать это все ради того, чтоб стать его прислугой?

Все четверо переглянулись так, точно она спросила, зачем ей нужен воздух.

Уоллес всплеснул руками.

– Я же говорил: ей это не по разуму!

– Абита, – продолжал преподобный Картер, – ты в горе, сбита с толку, ошеломлена. Все мы тебя понимаем. Однако и ты пойми: из-за долга Уоллесу не по силам оставить себе обе фермы. Всякому очевидно, что с хозяйством Эдварда ему придется расстаться. Так будет лучше и для тебя, и для общины в целом. Никому ведь не хочется гнать тебя на мороз.

«С каких пор наш надел – снова земля Уоллеса? – удивилась Абита. – Могут они просто забрать его? Нет, так вроде бы не по закону».

Тут в голове, на задворках сознания, зашевелилась какая-то смутная мысль. Не обращая внимания на разглагольствования проповедника, Абита что было сил сосредоточилась на ней.

«Прошлой весной, когда умер муж вдовы Пратт, ей уходить из дому не пришлось. Почему?»

Ответа Аби точно не знала, но помнила: что-то такое насчет «представлять интересы мужа в его отсутствие»…

– Абита, девочка, ты меня слушаешь? – спросил его преподобие. – Выбор у тебя невелик: работать на Уоллеса или отправиться на вольные хлеба. Мир наш жесток, поблажек никому не дает, так что я посоветовал бы…

– У меня есть и третий выход, – твердо сказала Абита. – Возделывать свою землю самой.

Проповедники с Уоллесом остолбенели.

– Однако… Абита, – запинаясь, начал преподобный Картер, – как ты…

– Нет! – перебил его Уоллес. – Этот выход не про тебя. Земля не твоя. И если ты останешься там еще хоть на одну ночь, то только из моего милосердия.