После смерти Екатерины царь Александр помиловал Еленского. Более того, по приказу Его Высочества скопцу выделили покои в Александро-Невской лавре в Петербурге, при митрополите. В российской столице наш соотечественник вел отнюдь не праздную жизнь: он сблизился с самыми знаменитыми мистиками эпохи — Александром Лабзиным, создателем масонской ложи «Умирающий сфинкс», Александром Голицыным, министром просвещения, а также Богом скопцов, Селивановым. Позже он сам «посадил на белого коня» несколько дюжин русских и в конце концов стал главным теоретиком секты. А в 1804 году передал в руки Новосильцева, царского наушника, свою записку — проект полного переустройства (!) Российской империи. Документ и в самом деле исключительный. Вот, вкратце, его содержание:

Россия, утверждает Еленский, — край, избранный Нашей церковью для начала Великой реформы, — вслед за которой преобразится весь мир. Начать следует с армии и флота: к каждому командиру военной единицы или корабля приставляется пророк-скопец, глашатай Слова, и тайный монах-скопец, его комментатор, который должен руководить боевыми операциями, следить за дисциплиной, моралью и… кастрировать солдат. Еленский особо подчеркивает систему контроля: над военачальником стоит монах, над монахом — пророк (непременно неграмотный!), над пророком — высший монах, над тем, в свою очередь, высший пророк и так далее… до самого Первого монаха, то есть самого Еленского, который возглавляет главный штаб российской армии и комментирует Слово Господа Нашего, Отца и Сына, и Духа Святого в Одном Лице Кондратия Селиванова, который живет при дворе российского Царя. Такой порядок устанавливается в городах и деревнях, охватывая целиком Империю. И все это затем, чтобы резать, резать, резать… Человечество, по Еленскому, разделится на две группы: скопцов-руководителей — людей духа и прочих, дело которых — работать и размножаться под пристальным контролем первых.

Российский культуролог называет этот проект самым тоталитарным из всех, какие знает история утопии. Ведь Еленский предлагал не просто радикально перестроить всю систему власти, государственной и духовной; он не только планировал начать революцию с армии и флота, чтобы позднее распространить ее на все министерства, губернии и села; не только желал установить режим самый жесткий из всех мыслимых с помощью личной власти духовных лиц, образующих собственную иерархию. Все это утописты предлагали, а революционеры пытались осуществить и до Еленского, и после него. Но никто не додумался, что эти идеи осуществимы только при условии радикальной сексуальной революции — всеобщей хирургической кастрации под руководством уже кастрированных. Это утопия из утопий, возможно, в более буквальном ее воплощении.

24 августа 1804 года Еленского посадили в Спасо-Евфимиевский монастырь в Суздале за «распространение скопческой ереси». Но поляк и там продолжал оскоплять, более того, вместе с монахиней Паисией организовал в казематах целый центр, и резал, резал… до самой могилы. А спустя столетие другой поляк попытался здесь реализовать новую утопию. Звали его Феликс Дзержинский.

6

21 октября

Наконец-то я обнаружил источник упорно круживших по Соловкам слухов, будто меня сослали… за «Солидарность». Оказывается, сплетни распространяет известный выдумщик Пантелеймонович, бывший политрук. Рассказал мне об этом Палтус, притащив книгу под названием «Крах “операции Полония”, 1980–1981», которую дал ему почитать Пантелеймонович. Судя по штампу военной библиотеки, политработник оставил себе сей опус на память — то ли для занятий, то ли в качестве снотворного. На обложке справка об авторе: Вадим Трубников, кандидат философских наук и заместитель редактора иностранного отдела журнала «Коммунист»; в 1985 году за «Крах…» получил премию Союза журналистов СССР за лучшую публицистическую книгу года. Листаю. Знакомые имена: Куронь, Валенса, Фрасынюк. Прежние времена: оппозиция, Гданьская верфь-1980, «Солидарность», военное положение, подполье… Фрагмент моей жизни, вдруг увиденный с противоположного берега, глазами соловецких матросов, позевывавших от скуки на политзанятиях Ильи Пантелеймоновича. Палтус — в том числе.

Читать это невозможно. Косноязычный сленг агитки, загаженный цитатами из «Трибуны Люду» и «Жолнежа Вольносци» и дополненный советским комментарием подобного рода. Какая же каша должна была остаться после этого в матросских головах… Никто ведь не потрудился что-либо им объяснить! Более того, если прислушаться к сегодняшним российским разговорам, можно различить в этом гуле прежние сюжеты. Вот, к примеру, Бжезинский. В «Крахе…» он выставлен главным режиссером «операции Полония» и интриганом, всю жизнь строившим планы развала Союза. Десять лет спустя по телевидению то же самое твердил Солженицын. Ничего удивительного, что вся эта компания под руководством Пантелеймоновича полякам решительно не доверяет. Сюда, в российскую глубинку, новые веяния не проникают, а если и доходят, то искаженные донельзя. Тут или живут прежние взгляды, или наблюдается полное их отсутствие. Просматривая «Крах “операции Полония”», я обратил внимание на места, решительно отчеркнутые красной ручкой. Все они касались… «Культуры».

27 октября

Кстати, о «Солидарности»… Я имею в виду «С» восьмидесятых годов, а не ее сегодняшний осколок. Так вот, в польской прессе (которую я читаю здесь урывками, в умеренных дозах) образ той «С» становится все более светлым и все менее достоверным. Порой это ностальгия, как бывает у Смеча («шелест флагов на кранах верфи»), порой публицистический прием или просто аберрации памяти. Обращаясь к той «С», люди склонны идеализировать недавнее прошлое, чтобы выставить более мрачным настоящее… К примеру, Херлинг-Грудзиньский: «Ужасные последствия военного положения ощутимы и сегодня. Туда уходят корни страшного недуга общественной жизни Польши — до 13 декабря сплоченной, а далее, после военного положения систематически уродуемой, разлагаемой, загнивающей». Это цитата из беседы под названием «Чума военного положения» («Тыгодник Повшехны», 12/1997), в которой писатель — словно бы на полях своих повестей «Чудо» и «Чума в Неаполе» — рисует черно-белую реальность: до 13 декабря Чудо «Солидарности», после же и по сей день — Чума… Что касается польского настоящего, я промолчу, поскольку знаю его лишь по прессе да по рассказам редких польских туристов. А вот прежние времена помню по собственному опыту, сам там был — и в Гданьской верфи, и в Межзаводском комитете на Грюнвальдской, и в подполье. Чудес не припоминаю, зато мерзости выше крыши. Взять хотя бы борьбу Леха Валенсы с «созвездием», то есть сторонниками Гвязды[4], грязную драку. Пани Аня (Валентынович) требовала от редакции «Солидарности», чтобы мы объявили Валенсу агентом службы безопасности. Наши оппоненты (председатель профсоюза «Солидарность») также не молчали. А агрессивные «настоящие поляки», жаждавшие крови КОР[5]и зачистки Союза от евреев? А ксендз Янковский, духовный отец Гданьской верфи и «С»? После публикации статьи об Эдварде Абрамовском нам угрожали. Припоминаю, как в редакцию ворвалась делегация из Комитета по воздвижению памятника павшим рабочим, призывая меня явиться на верфь и объяснить, по какому праву в издании «С» я пропагандирую жидомасонские идеи. Поэтому я не склонен идеализировать те времена — Чума бушевала уже тогда. Это ведь болезнь…