– И начнем этот процесс с ремонта квартиры? – весело засмеялась Катя. – Ну что ж, я не против, давай!

– Отъезжающие, пройдите в вагон! Поезд отправляется! – почему-то обращаясь именно к Кате, громко прокричала противным железнодорожным голосом полная проводница. – Заходите, заходите, девушка!

Быстро перецеловав всех и все-таки расплакавшись напоследок, Катя, подгоняемая проводницей, заскочила в вагон, помахала рукой, высунувшись из-за ее необъятной спины. Исполняя привычную свою работу, проводница ловко закрыла вагонную дверь, повернулась лицом к Кате.

– Что, в гости ездила, что ль? – спросила, улыбнувшись.

– Ага…

– А кто это провожал-то тебя, родня, что ли?

– Ага…

– Такая большая?

– Ага, большая…

– Ну, что ж тут скажешь. Счастливая ты, выходит, девка!

«…Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы…»

(Ветхий Завет, Книга Екклесиаста, гл. 7.)

Сон вспорхнул и улетел быстрой испуганной птицей, будто невидимый кто подошел, тронул за плечо – вставай. Мария открыла глаза, оторвала голову от подушки и начала подниматься, неуклюже вытаскивать себя из теплой ямы продавленного тяжестью ее грузного тела матраса. Она всегда, сколько помнит себя, так просыпалась – сама себе будильник. Как деревенский петух, в шесть утра. Так уж привыклось смолоду, с самого детства. Да и в радость были эти утренние подъемы – кто рано встает, тому бог подает. Это сейчас от них ни толку, ни прежней радости нет – отвернулся от нее, видно, бог-то. А иначе для чего мужа, Бориску, взял и прибрал к себе, а ее здесь оставил, совсем одну… Маета ж чистая. Потому как исчезла в ней с уходом Бориски земная необходимость, а богу – ему там, наверху, и заботы нет, что она будет делать с этими утренними часами, такими, бывало, приятно-суетливыми, наполненными чудесными запахами свежезаваренного чая да исходящих нежной румяностью только-только вынутых из духовки сдобных булочек, да тихим ворчанием подошедшего на горячий хлебный дух Бориски, да радостным бормотанием улыбчивой девчонки-дикторши из маленького телевизора, что примостился на холодильнике. Не для себя же теперь эти булочки печь, в самом деле…

Горестно сгорбившись и свесив с кровати ноги, она уставилась в темное окно за узорчатой белой занавеской – сырое, холодное, ноябрьское. Другим бы и в радость поспать в такое утро, а ей – хоть глаза выколи. Поплакать хоть, что ли, – может, не все еще слезы утекли. «Эх ты, Бориска, Бориска… Что ж ты меня так подвел, бессовестный? Все же на том сходилось, что я раньше должна была прибраться, потому как несправедливо это. И моложе ты меня на целых десять лет, и здоровьем крепче – как твердый малосольный огурец бегал, молодой да ядреный. Шестьдесят пять – какой такой возраст для мужика? А вот поди ж ты… И откуда он только взялся, тот проклятущий тромб, раз – и нет человека. Живешь, живешь себе и не знаешь, каким именем твоя смерть будет называться. И что мне теперь прикажешь, дорогой Бориска, как жить, куда себя приспособить?»

– Вот горе-то… – тихо проговорила Мария, обращаясь к холодно-серому мокрому окну. – Хожу теперь по огромной квартире одна из угла в угол, аукаюсь, и нет мне нигде места.

От пролившихся быстрых слез стало совсем уж неуютно и зябко, а может, это в квартире так холодно – плохо батареи еще топят, тепло экономят перед зимой. Вздохнув, она снова забралась под одеяло, удобно пристроила себя в знакомые, давно уже изученные изгибы продавленного матраса, закрыла глаза и начала вспоминать.

– …Какая ж ты старательная у нас, Машенька! Не санитарка, а просто золотой подарок судьбы! И все-то ты успеваешь, и морду не кривишь, и злобность профессиональная в тебе начисто отсутствует!

– Ой, да что вы, Софья Андреевна… На кого ж тут злиться-то? На больных людей, что ли? Они ж не виноваты, что свой горшок сами вынести не могут! Им-то ведь еще горше от этого.

– Ну да, ну да… Просто странно как-то. Я вот больше сорока лет в медицине и до начальников каких-никаких умудрилась дослужиться, а такую санитарку впервые вижу. Добрая санитарка – это как еврей-колхозник, уж поверь мне. А семья у тебя большая, Машенька? Муж у тебя кто?

– А мужа нет, Софья Андреевна. Не получилось как-то, некогда было.

– Так ты одна совсем?

– Нет, не одна. Я с мамой живу. Вернее, мачеха она мне. А еще с сестрицей младшей, по отцу сводной, и с дочкой ее. Много нас, кое-как в квартире помещаемся – по головам ходим.

– Не замужем, значит… Эх, и куда только мужики смотрят? И я вот своего Бориску никак женить не могу! Не хочет, зараза, и все тут! Слишком я его опекала да любила всю жизнь, шагу ступить самому не давала, совсем испортила. Когда поняла свою ошибку, уж поздно было. Тридцать лет балбесу, а все по разовым бабам прыгает да под моей юбкой прячется! Пристроить бы его вот за такую, как ты. А тебе сколько лет, Маруся?

– Да много. Сорок уже.

– Да… И в самом деле много. А жаль!

– Да не расстраивайтесь, Софья Андреевна! Женится еще ваш сын. Он у вас красивый такой парень, видный!

– А ты где его углядеть успела?

– Так он приходил как-то сюда, в больницу, спрашивал у меня, как вас найти. Я его прямо до вашего кабинета и проводила. Вот тогда и разглядела.

А через неделю Бориска сам нашел ее в больнице. Она издалека его приметила – идет по коридору весь растерянный, головой вокруг вертит, как птенец, из гнезда выпавший…

– Извините, а вы не подскажете, где мне найти Машу Потапову?

– Я Маша Потапова.

– Вы?! – разочарованно выдохнул он и отстранился даже, с испугом вглядываясь в ее широкое простое лицо со стянутым белой косынкой лбом и красными от работы щеками.

– Ну да, я… А что? Вас Софья Андреевна за мной прислала, наверное? Я слышала, инсульт у нее.

– Да… Да, мама меня за вами прислала. Вы не могли бы к нам зайти сегодня? Она очень просила, чтоб вы пришли!

– Конечно! Конечно, зайду! А как она?

– Плохо. Вся правая половина тела парализована. Лежит вот…

– Так а в больницу-то почему ее не привезли?

– Да не хочет она! Уперлась – и все тут. Всю жизнь, говорит, в больнице провела, а умирать, говорит, дома буду. А вы точно придете? А то я подрастерялся как-то – все из рук валится, она сердится.

– А вот прямо сейчас и пойду! Домою только нижний коридор, да ординаторскую еще.

– Спасибо вам, Маша.

Он церемонно поклонился и пошел прочь по блестящему, только что вымытому ею линолеуму больничного коридора. «И впрямь недоразвитый мужик, – подумала она, глядя на его согнутую спину и узкие женские плечи. – Ишь, как идет – будто упасть боится… А личико красивое, нежное, как у бабы».

Уже через полтора часа она, глотая жалостливые слезы, сидела на стульчике у постели Софьи Андреевны, пытаясь изо всех сил разобрать и сложить в слова эмоциональные, с трудом издаваемые ею плавающие невнятные звуки, и гладила ее тихонько по правой руке, безвольной сухой плеточкой лежащей поверх одеяла.