— Даже этот старый дом, где мы с вами сидимсейчас, — продолжал ее сын, — может служить примером, подтверждающим мои слова.Когда-то, при моем отце, и еще раньше, при его дяде, это было место, гдеделались дела — центр и средоточие деятельности фирмы. Но теперь он стоит вэтом квартале устарелым и бесполезным пережитком, его существование уже никомуне нужно и ничем не оправдано. Все наши торговые операции давным-давно ведутсячерез посредство комиссионной конторы Ровингемов; правда, вы, в качествеуправляющей состоянием моего отца, постоянно держите их под своим бдительным инеутомимым надзором, но разве вы не могли бы точно так же плодотворно служитьнашим деловым интересам, живя в другом месте?

— Так, значит, Артур, — произнесла она,оставляя его прямой вопрос без ответа, — значит, по-твоему, этот дом стоитздесь без пользы, если он служит пристанищем твоей недужной и страждущей —недужной в воздаяние за грехи и страждущей по заслугам — матери?

— Я имел в виду лишь деловую пользу.

— Но к чему ты клонишь?

— Сейчас все объясню.

— Я чувствую, — сказала она, вперив в негопристальный взгляд. — я чувствую, о чем пойдет речь. Но господь даст мне силыбезропотно стерпеть испытание, как бы тяжко оно ни было. За грехи свои ядостойна великой кары и готова понести ее.

— Матушка, мне грустно слышать от вас такиеслова, хоть я и опасался, что вы…

— Ты знал это. Знал, потому что знаешь меня, —перебила она.

Сын замолк на мгновение. Он высек огонь изкамня и сам был поражен этим.

— Что ж, продолжай, — сказала она, возвращаяськ прежнему тону. — Говори, что хотел, я слушаю.

— Вы уже догадались, матушка, что я принял длясебя решение выйти из дела. Решение это бесповоротно. Не беру на себя смелостидавать вам советы; вы, как я понимаю, намерены вести дело дальше. Я знаю, что яобманул ваши надежды; но если б я хоть сколько-нибудь мог рассчитывать на своевлияние, я постарался бы убедить вас не слишком строго судить меня за это инапомнил бы вам, что я прожил добрую половину человеческого века — и ни разуеще не пытался выйти из вашей воли. Не стану утверждать, что сумел подчинитьсядушой и разумом тем правилам, в которых вы меня воспитали: не стану утверждать,что сорок лет моей жизни были прожиты с пользой и удовольствием для меня и длякого-нибудь другого; но я всегда был покорным сыном и только прошу теперь,чтобы вы не забывали этого.

Горе просителю, который когда-либо с трепетомвглядывался в это непроницаемое лицо, чая прочесть на нем смягчение своейучасти! Горе неплательщику, вынужденному предстать пред судом этих беспощадныхглаз! Как нужна была этой суровой женщине ее мистическая религия, окутаннаязловещим мраком с молниями проклятий, возмездий и разрушений, прорезывающимипорой черные тучи. «Отпусти нам долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим»— эта молитва была чересчур смиренна для миссис Кленнэм. Разрази моихдолжников, господи, сокруши их и уничтожь, поступи с ними, как я бы поступила,и я поклонюсь тебе — вот та вавилонская башня, которую она кощунственнопыталась воздвигнута.

— Ты кончил, Артур, или хочешь сказать мне ещечто-нибудь? Впрочем, едва ли. Твоя речь была краткой, но содержательной.

— Матушка, я не все сказал. Есть одна мысль,которая давно уже ни днем, ни ночью не идет у меня из головы. Этот разговор дляменя не в пример труднее всего, о чем уже было говорено сегодня. То касалосьтолько меня; это касаемся нас всех.

— Нас всех! Кого это нас всех?

— Вас, меня, покойного отца.

Она сняла руки с бюро, сложила их на коленяхи, оборотясь к огню, застыла с непроницаемым выражением древней египетскойстатуи.

— Вы знали моего отца несравненно лучше, чемзнал его я, и с вами ему никогда не удавалось сохранить такую выдержку, как сомной. Вы были сильнее, и вы руководили его поступками. Уже в детские годы японимал это не хуже, чем понимаю теперь. Я знал, что это вы, пользуясь своейвластью над ним, настояли на том, чтобы он уехал в Китай заниматься деламифирмы, тогда как вы продолжали заниматься ими здесь (хотя до сегодняшнего дня яне уверен, таковы ли именно были добровольные условия вашей разлуки); и чтосогласно вашему желанию я до двадцатилетнего возраста оставался при вас, азатем отправился к нему. Вы не сердитесь, что я припоминаю все это теперь,двадцать лет спустя?

— Мне покуда непонятно, к чему ты все этоприпоминаешь.

Он понизил голос и произнес с видимым усилиеми как бы против воли:

— Скажите мне, матушка, не являлось ли у васкогда-нибудь подозрение…

При слове «подозрение» она метнула на сынакороткий взгляд из-под насупленных бровей — и тотчас же снова устремила глазана огонь; но брови остались сдвинутыми, как будто древний египетский ваятель,высекавший из гранита эти суровые черты, хотел навеки придать им хмурое,мрачное выражение.

— …что какая-то тайна тяготит душу отца,омрачает его совесть? Не случалось ли вам замечать за ним чего-либо, что моглонавести на такую мысль, или говорить с ним об этом, или даже слышать от негокакой-либо отдаленный намек?

— Не понимаю, о какой такой мучительной тайнеты говоришь, — возразила она после некоторого молчания. — Твои слова звучатзагадочно.

— Возможно ли, матушка, — голос его упал дошепота, он весь подался вперед, чтобы она могла его расслышать, и в волненииположил руку на край бюро, — возможно ли, матушка, что он имел несчастьепричинить кому-то зло и не исправил этого впоследствии?

Устремив на сына гневный взгляд, онаоткинулась на спинку, чтоб быть от него как можно дальше, но не произнесла ни слова.