«Понимаешь, – говорила Марта, – в хорошем цирковом номере у каждого всегда свое место. Так и в любом деле. Каждый хорош там, где он умелец. Да и вообще это закон человеческого общения. Если я с тобой разговариваю на эту тему, это не значит, что я могу об этом со всеми. Терпеть не могу взаимозаменяемость… Ненавижу… Каждый человек в чем-то незаменим… Даже плохой… Может, плохой нужен как раз для того, чтобы мы осознали, как дурно им быть? Не фыркай! Плохих так много, что просто хочется найти этому оправдание!» Бабушка Марта смеется, и он смеется. Когда они вдвоем, они разговаривают и смеются, смеются и разговаривают…

Мама Саши умерла так давно, что он просто не знает, какой она была. Он знает и любит Ляльку, вторую папину жену. Лялька – хорошая бестолковая женщина. Но бестолковая она только в житейских делах, а на работе лучше нее никого в аттракционе нет. Она папина удача. Она папин выигрышный билет. К Саше Лялька относится замечательно, да и попробовала бы она иначе, если рядом Марта. Когда умерла Люся, Марта еще работала в номере. Она-то и привела Ляльку из какой-то самодеятельности. Марта и Лялька в четыре руки занимались с маленьким Сашей, а потом то, что случилось у Ляльки с папой, стало казаться естественным и закономерным. Марта же не только не возражала против женитьбы зятя, а была даже рада. Всю же Лялькину бестолковость – не отличает перловку от риса, покупает двести граммов сахара, но четыре пачки соли, просит в магазине отрезать у битой курицы крылья, голову и лапы, вызывая у очереди совершенно естественный гнев, – так вот всю бестолковость бабушка отодвинула в сторону, взяв на себя быт, а Ляльке оставила цирк. Саша между ними, и ему хорошо. Вечером на арене он каждый раз, уже много лет, замирает, когда Лялька и папа творят чудеса, а дома, то бишь в гостинице, он ест Мартины тайком разогретые блины и слушает историю про то, как однажды Марта «словно с тобой» разговаривала с человеком из другого мира. Он материализовался на балконе, где она—ты представляешь? – вешала нижнее белье, и сказал, что пора ей уходить из аттракциона. «Это еще почему?»—возмутилась Марта, пренебрегая самим фактом появления на перильцах худощавого смугловатого господина, от которого пахло прохладой. «Оставить номер?» – и Марта сказала ему: «Кыш!» Незнакомец исчез, а вечером у Марты закружилась голова, и она упала лицом прямо в соединенные зеркала, не успев испугаться и смеясь неимоверному количеству отражений самой себя.

Это был микроинсульт.

Марта ушла тогда из аттракциона, но продолжала ездить с цирком. Ревмокардит Саша лечил подряд в трех городах: замечательно помогло. Но сейчас, стоя у Шуркиной двери, Саша почувствовал, какое у него сердце: большое, бесформенное, фиолетовог цвета, оно норовит уйти с отведенного ему места, требуя самостоятельности вплоть до отделения. И стучит оно в такт Шуркиному молотку. Как будто сердце загоняют в выщербленную бетонную стену вместо деревянной пробки для большого длинного шурупа.

Сердце великолепно входит в стену. Как будто там ему и место.

Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох!» Мишка шел, слова эти шли рядом, множились, окружали, определяли темп шагу: «Чтоб-ты-сдох, раз-два-три… Чтоб-ты-сдох, раз-два-три…» Почему он не сдох в детстве?

Мама любит рассказывать, как он болел. Какая-то навязчивая тема. Как головку не держал… Как на ножки не становился… Какой он весь истыканный шприцами, какой отсосанный банками… Мама рассказывает и смеется, теперь особенно часто смеется… А ведь ему надо было умереть… Неужели она не могла понять, что если так у него все было плохо, то надо было его бросить, бросить, а не тащить в жизнь, где ему скажут: «Чтоб-ты-сдох!» Потому что сейчас он понимает: у него все равно нет другого выхода, жизнь в нем кончилась. Это истыканное, нафаршированное антибиотиками и сульфамидами тело идет сейчас по улице, его даже сложно будет убить, такое оно сейчас вылеченное, но ведь зачем оно ему?

А Марина перешивала себе платья. В старом мамином узле оказалось много стоящих тряпок. Бархатный костюмчик, вытертый на локтях и сзади. Долой длинные рукава! Поворачиваем юбку на девяносто градусов, убираем потертость в швы! А сколько у мамы оказалось кружев! Обшить ими черное платье, как в последнем журнале мод, и шагай на коктейль, если позовут. Хуже было с обувью. У мамы была маленькая нога. Но Марина обежала все дешевые распродажи, нашла черные туфли на хорошем каблучке на все случаи жизни. И сейчас она строчила и пела эту модную песню про рыбку и три желанья:

Три желанья, три желанья…

Нету рыбки золотой…

Услышала, как пришел Мишка.

– Сейчас будем обедать! – закричала ему.

Перекусив нитку, она пошла на кухню разогревать суп и котлеты. Сын сидел в прихожей на деревянной табуретке, опустив длинные руки почти к самому полу.

– Ты чего? – удивилась она.

– У нас нет водки? – спросил он.

Она умела все. Делать уколы подкожно, внутримышечно и даже внутривенно. Она знала, как массировать сыну ступни, чтоб у него прошла головная боль. Она наизусть помнила, какое из тысячи лекарств давать до, а какое после еды. Она знала целебные свойства уксуса, корок от граната, ореховых перегородок, это уже не говоря про разные мумие и элеутерококки. Все знала, все умела, все помнила. Она захватывала пипеткой точное количество капель – можно было не перепроверять. Она на глазок определяла вес учебников, потому что ему нельзя было носить тяжести. Она научилась разрезать их на части и переплетать, чтобы он не надорвался.

Водка всегда была у нее в доме. Потому что она верила в силу водочных компрессов.

– Что с тобой? – закричала она и кинулась сыну почти в ноги, хватая за несчастно повисшие длинные руки.

– Почему я не сдох? – спросил он ее. – Почему я не сдох?

Марина шла к бывшему мужу. Шла по старинке, без предварительной договоренности, без предупреждающего звонка. Она даже не знала, есть у него телефон или нет. Надо было – и шла. Почему-то не имело значения существование его жены и рыжих здоровых мальчишек. Как будто часть времени провалилась в щель, и лицом к лицу остались день сегодняшний и тот самый, когда он бросал в чемодан свои рубашки и кричал:

– Я же тебе не нужен! Не нужен! Ты и сейчас не видишь, что я делаю! Я ухожу, понимаешь, ухожу!

– Уходи! – сказала тогда она, держа уснувшего больного Мишку на руках. – Только уходи тихо, он уснул.

– Я все понимаю, – уже тихо говорил он, – все! Больной ребенок – это больной ребенок. Мне его тоже жалко, он все-таки и мой сын. Но пойми же! Кроме больной жизни, есть жизнь здоровая, нормальная… Ты понимаешь это?

– А тебе не стыдно быть здоровым, когда он болен? – спросила она.

Он так хлопнул кулаками по коленям, что у него упали с руки часы и громко брякнулись об пол.

– Ш-ш-ш! – зашипела она, а он стал шарить рукой по полу…

…У Мишки такие же длинные, как у него, руки… Такие же… И кулаки такие же… головастые. Они так похожи теперь, отец и сын, и во всем времени осталась только эта их похожесть, давшая ей право идти сейчас к бывшему мужу без звонка, по старинке.