Наконец, ближе к вечеру охранник молча вывел Антона из камеры и доставил в кабинет Ротманна. Штурмбаннфюрер велел задержанному сесть за свободный стол, где уже лежало несколько листов бумаги и ручка с вечным пером.

— Напишите-ка еще раз все о себе, и поподробнее, — предложил он, — время у нас еще есть.

«Видно, ничего пока не произошло», — с тревогой подумал Антон и взял ручку. Сначала он повторил то, что уже писал в первый раз. Затем, дав некоторые сведения о своем родном городе, он стал максимально подробно излагать собственные мысли и ощущения с первой минуты своего появления у парковой ограды. Никакой информации о грядущих событиях войны и послевоенной жизни он пока решил не давать. «Это им еще нужно хорошенько попросить», — зло подумал он. Напоследок Антон путано изложил свою теорию произошедшего. Он предположил, что стал жертвой научного эксперимента, причем неудачного эксперимента, проведенного кем-то и когда-то в далеком будущем. В будущем даже относительно его времени, поскольку подобное и в нем было еще совершенно невозможно. Конечно, всё это походило на бред сивой кобылы, но ничего другого не оставалось. Если без конца говорить «не знаю», можно нарваться на неприятности. В общем, рассказ получился довольно путаным, да и необходимость писать на чужом языке не способствовала успеху в эпистолярном жанре.

Когда Антон уже заканчивал, в комнату вошел какой-то парень лет двадцати пяти-двадцати семи. Одет он был в старую шинель без знаков отличия, но с желтой повязкой на левом рукаве. На повязке черными буквами было написано «Im Dienst der Deutschen Wehrmacht». Антону даже не надо было читать эту надпись — он сразу понял, что это такое. Такие повязки со словами «На службе германских вооруженных сил» носили гражданские лица, привлеченные армией в качестве помощников, а также военнопленные, изъявившие желание помогать немцам. «Наверное, хиви», — подумал Антон, вспомнив о многочисленной категории добровольных помощников из числа советских пленных, сменивших ценой предательства лагерные бараки на вполне сносное житье. По данным послевоенных немецких историков, в вермахте их насчитывалось до 600 тысяч человек. Большинство из них входили в штат дивизий сухопутных войск и несли службу в тыловых подразделениях.

Ротманн предложил Антону поговорить с этим человеком.

— О чем?

— О чем угодно, только по-русски.

«Ах вот в чем дело, — понял Антон. — Хотят проверить мое знание языка».

— Кто вы и зачем сюда пришли? — вдруг неожиданно для самого себя спросил он по-русски оторопевшего парня с повязкой.

— Я… Александр Николаевич Маслов. Мне велели явиться в гестапо, я и пришел.

— Давно в Германии? — продолжил Антон деловито допрашивать «добровольца», как он сразу окрестил его про себя.

— С прошлого года. Попал в плен и…

— Ну понятно. Чем занимаешься?

— Служу переводчиком на зенитной батарее во время налетов. Работаю с нашими на расчистке завалов, ну и что прикажут…

— Перемещаешься по городу свободно?

— В основном да.

— Что значит «в основном»?

— Есть места, куда нам заходить не разрешено.

— Это куда же?

— На территорию порта…

— Ладно, достаточно, — прервал их разговор Ротманн. Он подошел к «добровольцу» и спросил: — А теперь скажите мне: человек, с которым вы только что разговаривали, говорит по-русски свободно ?

— Да, герр штурмбаннфюрер, — вытянулся перед Ротманном Маслов, — он говорит без малейшего акцента.

— Идите, — сказал после небольшой паузы эсэсовец и, подойдя к двери, велел Курту проводить парня. Обращаясь уже к Антону, спросил: — Ну, вы закончили?

Дописав еще несколько слов, Антон поставил дату, расписался и отдал два листка бумаги штурмбаннфюреру. Тот велел Антону пересесть на другой стул и, отойдя к окну, стал читать.

В этот момент в кабинет вошел запыхавшийся Юлинг. Он был в расстегнутом плаще, держал поясной ремень с кобурой в руках, видимо, только что приехал и шел, раздеваясь на ходу. Бросив ремень и фуражку на стоящее у стены кресло, он плюхнулся на свободный стул.

— Отто, могу я с тобой поговорить? С глазу на глаз, — добавил гауптштурмфюрер, не глядя на Антона.

— Это так срочно ?

— Да, Отто, очень срочно.

— Курт! — крикнул Ротманн. — Уведите арестованного.

Когда Антона увели, Юлинг вскочил и начал расхаживать по кабинету.

— Я только что из канцеллярии крайсляйтера. Я был там по делу этого, как его… Керстена и его списков. Знаешь, что я там узнал? — он остановился и, упершись в стол Ротманна руками, воззрился на него нетерпеливым взглядом.

— Ну, у крайсляйтера можно узнать всё, что угодно, — успокаивающим голосом, с улыбкой сказал тот.

— Роммель умер! — не обращая внимания на шутливый тон собеседника, полушепотом выпалил Юлинг.

— Не может быть! — Ротманн замер с зажженной спичкой в руке. — Когда?

— Сегодня в первой половине дня. — Юлинг снял плащ и швырнул его на кресло. — Будет сообщение по радио. Больше мне ничего узнать не удалось.

Ротманн бросил догоревшую спичку на пол, встал и, подойдя к двери, приоткрыл ее. Курт барабанил на машинке. Он снова плотно закрыл дверь и вернулся к столу.

— О чем вчера говорил этот поляк? — спросил Юлинг.

— Да не поляк, а русский.

— Это сейчас неважно. Для чего ты попросил меня наводить справки о состоянии здоровья фельдмаршала? Ты представляешь, какая будет рожа у Шмица, которому я вчера звонил, когда он узнает об этой смерти? — Юлинг опять начал разгуливать по кабинету. — Сегодня, видите ли, просят узнать о здоровье всеми уважаемого фельдмаршала, а через несколько часов тот умирает! Так о чем говорил этот пол… этот русский?

— Сядь и успокойся. — Ротманн достал из шкафа бутылку и две рюмки. Разлив коньяк, он подал одну из них Юлингу и, не дожидаясь его, выпил свою. — Он говорил о том, что сегодня, 14 октября 1944 года, Эрвин Роммель умрет от кровоизлияния в мозг.

Юлинг уставился на свой коньяк остекленевшим взглядом. Потом выпил его и спросил:

— А что он сегодня рассказывал?

— Ничего. Его только что привели, а тут ты ворвался.

— Так прикажи, чтобы вернули! Пусть объяснит, откуда у него могли быть такие сведения.

Ротманн взял со стола листки с новыми показаниями Антона и протянул их Юлингу.

— На, читай. Тут он все подробно объясняет.

Пока Вилли читал, Ротманн прикурил наконец сигарету и стоял в задумчивости у окна. Поверить в то, что он, этот человек без документов, но с набором странных вещей в карманах, действительно из XXI века? Но тогда вся реальная действительность превращается в какую-то игру. Всё становится несерьезным. Жизнь, смерть, война. Все эти понятия станут чепухой, если кто-то может скакать по ступеням прошлого и будущего, появляясь в прошлом до своего рождения или в будущем после своей смерти. Если можно так обращаться со столь незыблемым фактором бытия, как ход времени, то ради чего всё остальное? Ведь святее времени нет ничего в этом мире. Даже в Библии с ее чудесами и потопами, огненной серой с небес и воскрешением мертвых нет ничего подобного. Нет потому, что такие вещи превратили бы мир в бардак, лишив его всякого смысла… Никто, кроме полоумных писак вроде Уэллса, не смеет касаться времени. Нет, должно быть другое объяснение. Можно допустить всё, что угодно, но только не это. Иначе… как там у Шекспира? Распалась связь времен? Да нет, пожалуй, похуже — не распалась, а запуталась и переплелась.