Утром мама уже на ногах. Малыш Ульф закутан в пеленки и примотан к ее груди. Они с папой не возражают против выбранного мной имени. Напротив, даже одобрительно кивают, вспоминая бабушку Ульф, как я и ожидала. Я не говорю им, что это была идея Джона. Это тайна, которая останется между нами. В первые несколько дней я стараюсь взять на себя всю мамину работу, чтобы она могла отдыхать, когда караван останавливается на привал. Я готовлю, стираю и забочусь обо всей семье.

Хворь гуляет по каравану, так что все на взводе. В одной семье буквально с разницей в несколько часов умирают и мать, и отец, оставив сиротами четверых детей младше десяти лет. Их забирает к себе дядя, а уже на следующий день у него умирает жена. Все семейство – две повозки, восемь детей, один мужчина, три овцы и две упряжки волов – поворачивает обратно в Миссури. Одной из упряжек управляет четырнадцатилетний мальчик. Мы все провожаем их взглядом, пораженные внезапностью и жестокостью смерти. Если до сих пор у нас еще оставались какие-то иллюзии касательно тягот пути и страданий, которые нам предстоит пережить, то теперь от этих заблуждений не осталось и следа, хотя я уверена, что все мы в глубине души продолжаем успокаивать себя ложью: «С тобой все будет хорошо. Ты сильнее. Ты умнее. Ты лучше. Тебя это не коснется».

Потеряв Дэниэла, я усвоила, что смерть вероломна и неумолима. Она никого не щадит. Нас она тоже не обходит стороной. Эбигейл начинает день на ногах, шагая рядом с мамой вслед за повозкой, а к обеду ее скручивает от ужасной боли. У нее внутри ничего не держится, так что она даже снимает белье, чтобы не запачкать. Эбигейл уверяет, что это все малыш, но к ночи ей становится так плохо, что наши попытки напоить ее водой оказываются тщетными. Уоррен держит ее за руку, умоляя не покидать его, но она так и не приходит в себя. Мой брат остается вдовцом, прямо как я.

Мы делаем гроб из запасных козел и хороним ее в неглубокой ложбинке возле рядка деревьев неподалеку от Литтл-Блю. Джон Лоури помогает папе и Уайатту выкопать могилу, а крест мы сколачиваем из перекладин маминого кресла-качалки. Вряд ли после бесконечной тряски в дороге кто-то из нас когда-нибудь захочет покачаться. Мама поет гимн «Я иду в ту страну, где закончатся бури земные», а методистский пастор по имени Элайас Кларк, путешествующий с нашим караваном, произносит короткую речь о вечном покое на небесах. Но нам покоя нет. Как только самодельный гроб скрывается под слоем земли, мы снова отправляемся в путь.

– Она ведь не хотела никуда ехать. Хотела остаться в Иллинойсе, поближе к матери, – плачет Уоррен. – А я решил, что нам в Иллинойсе ловить нечего. Не послушал ее. А теперь ее больше нет. Я оставил ее лежать в чистом поле совсем одну.

Нам нечем его утешить, а к ночи он сам заболевает той же хворью, что унесла Эбигейл, и мы уже боимся, что он последует за ней. Уайатт погоняет его волов, а Уоррен лежит в повозке, безутешный, терзаемый болью в животе и во всем теле, и скорбит по жене, которая еще вчера штопала ему носки. Я сижу с ним и пытаюсь облегчить боль лекарствами, но они как будто совсем не помогают. Мама рвется сама за ним ухаживать, но я не пускаю. Она еще слишком слаба. Без нее Ульф не выживет. Боюсь, никто из нас не выживет, если умрет мама.

Папа спрашивает, не хотим ли мы повернуть назад. Прошло всего две недели с тех пор, как мы вышли из Сент-Джо, а наша жизнь успела измениться до неузнаваемости. Мы шагаем задом наперед в мире, перевернутом кверху дном. Разговоры о землях и возможностях, которые ждут нас в Орегоне и Калифорнии, стихли под давлением мрачной действительности. Папа говорит, что мы можем отправиться с Джоном Лоури, когда он повернет обратно в Миссури, заплатив ему за то, чтобы он стал нашим проводником. Мое сердце радостно подпрыгивает в груди, но мама качает головой, бросив на меня понимающий взгляд, хотя обращается она ко всем.

– Позади у нас ничего не осталось, Уильям, – говорит мама. – Нам некуда возвращаться. Если повернем обратно… Эбигейл все равно не вернется к жизни. Наше будущее впереди. Наши сыновья доберутся до Калифорнии, и жизнь их будет лучше, чем та, которую мы оставили. Вот увидишь.

Каким-то образом Уоррену удается выжить, но на дорогу от берегов Биг-Блю до Платта у нас уходит восемь дней. Смерть хватает нас за пятки, замедляя движение каравана. Форт-Кирни, стоящий на южном берегу мелкой, но широкой реки, не имеет ни стен, ни укреплений. Это довольно скучный пыльный поселок с загонами для животных, казармами и пушками, которые заставляют индейцев держаться на расстоянии – почтительном, но не слишком большом. Несколько домиков разбросаны вокруг главного здания, и я слышу, как кто-то говорит, что поблизости находится поселение пауни. В тот вечер, когда мы добираемся до форта, в наш лагерь с воем и рыданиями заходит кучка женщин, детей и стариков из племени пауни. Кто-то говорит, что на их деревню напали сиу, увели скот и сожгли часть домов. Мы уже видели такое, когда путешествовали вдоль Миссури из Каунсил-Блафс в Сент-Джо. Индейцев омаха выгнали из собственной деревни. Папа поделился с ними чем мог, и они, причитая и скорбя, поспешили дальше, как будто сиу продолжали гнаться за ними. Я испытала облегчение, когда мы добрались до Сент-Джо, но грязные и окровавленные индейцы омаха по-прежнему стояли у меня перед глазами. Я зарисовала некоторые из этих лиц в блокноте, пытаясь избавиться от них. Я оживила их на бумаге и тут же пожалела, что не дала им просто затеряться на задворках памяти. Я перенесла их страдание на страницы блокнота и теперь не знала, что с ним делать.

Я никогда не видела и не слышала таких ветров, какие дуют здесь. Мы собираем фургоны в круг, подпираем колеса кольями и загоняем животных в центр, чтобы они не разбежались, испугавшись урагана. Кольцо повозок вроде бы дает какое-то укрытие, но мне все равно кажется, что нас вот-вот унесет ветром. Мальчишки прячутся под фургоном, а мы с мамой и Ульфом сидим внутри. Из-за воя ветра я хотя бы не слышу, как мама стонет во сне. Ей нехорошо. Она разговаривает во сне, стала бледной и ослабла. Я все время боюсь, как бы она не подхватила холеру, но она лишь улыбается и говорит, чтобы я не тревожилась.

– Я никогда не болею, ты же знаешь, Наоми, – повторяет она, и я понимаю, что этой напускной храбрости я научилась у нее.

Мама стонет, малыш Ульф плачет, и проходит несколько часов, прежде чем ветер стихает и оба успокаиваются, но я все равно не могу уснуть. Незадолго до рассвета я надеваю башмаки и выбираюсь из фургона. Мне срочно нужно помочиться, так что даже ветер меня не пугает, а будить маму, чтобы она сходила со мной, я не хочу. Стоит почти пугающая тишина. Лагерь умиротворенно дремлет, и я крадусь в темноте, ориентируясь по звуку папиного храпа. Я отхожу не так далеко, как мне хотелось бы, но и на таком расстоянии может быть небезопасно. Я поднимаю юбки, перебрасываю их через плечо, сажусь на корточки, чтобы не намочить обувь и исподнее, и наконец освобождаю свой мочевой пузырь.

Ветер разогнал облака, открыв взору чернильную темноту, усыпанную точками звезд. Мне не хочется возвращаться в повозку. Я не отдохнула. Эта усталость догонит меня днем и камнем ляжет на веки, но сейчас уединение придает мне сил. Я распускаю волосы и разбираю пряди пальцами, прежде чем снова заплести и помыть в воде, которую папа принес с реки вчера вечером. Я стараюсь не думать о широких бурых водах Платта. Весенние дожди затопили берега, собрав с них мусор. Вода на вкус ужасна, но если ее вскипятить и смешать с кофе, то пить можно. Эбботт советует бросать в нее немного овсяной крупы. Хлопья опускаются на дно, собирая по пути весь осадок. Это действительно работает, но тратить припасы впустую не хочется. Я утешаю себя тем, что болезнь, которая косит людей, случается, судя по всему, не от грязи.