Даже если бросишь семью. Заметешь следы. Будешь бродить по миру, наплевав на обязанности по отношению к близким и обществу, – все равно окажешься на своей грядке. Оплетенный линиями всевозможных даль-них и близких родственников. У нас родственников было немного, зато историй – хоть отбавляй.

Наступали семейные праздники. Все сидели за столом и травили байки. Каждый играл свою роль. Мастера жанра снабжали нас новыми сюжетами. Как музыканты, которые хотят представить композиции с нового диска, а публика ждет старых хитов, oldies goldies[7] историй, повторяемых из года в год, как молитвы. Позже я понял, что фраза «во время войны, когда нас переселяли» – скупое вступление к байке о том, как заглушали голод чтением «Мещанской поварихи», и что это вступление означало Варшавское гетто.

Я так и не узнал дат. Последовательности событий. Фамилий. Мест рождения. Зато неоднократно слышал байку о довоенном буфете на вокзале в Гродзиске. О прозрачных кальсонах. О черепаховом супе, который как-то раз приготовила бабушка, изображая повариху (что тебе стукнуло в голову?). О том, что в Испании есть хлеб только из корочки. «Не потому, что вас хотят обмануть, а потому, что им так нравится», – недоумевал отец моего отца (что ты там делал, дедушка?). О пьяных коровах, которые в Сибири (а поточнее?) объелись жмыха со спиртового завода. О забавных объявлениях в еврейской газете (кто ее покупал?). О директрисе гимназии (как ее звали?). О сокамерницах в «Сербии» (75) (за что тебя туда посадили?). О сантехнике, сказавшем «ку-ку». Родители не принимали участия в этих номерах. Не их стиль. Не их время. У младшего поколения в подобных состязаниях не было шансов. Но смеялись они в нужных местах.

Миранда

Июнь. Сезон клубники. Ягодный пирог – первый представитель нового урожая – капельки сиропа на корочке безе. Пузатые бутылки с напитком «Миринда» – легкомысленный Герек (76) недавно разорился на лицензию. Дедушка, скептически настроенный к новой экономической политике, сдвигает очки на кончик носа, поднимает металлическую крышку на высоту глаз, вертит, медленно читает название. Давным-давно отстраненный от власти (77). Седой и высокий, он все еще единственный красивый мужчина в семье.

– Я сидел в лагере Миранда, – говорит дед. – Миранда-де-Эбро (78).

Однако тему не развивает.

Примечание

– А вы уже сказали?

– Давно уже, – хвастается мать. – Я и не помню, когда именно, – добавляет она (хотя, разумеется, помнит). – Ему было тогда года три, и все прошло совершенно гладко.

Ха! Вот вам! Их родители – мои дедушка с бабушкой – так не умели. Поэтому целому поколению пришлось добывать сведения из подозрительных источников.

Они узнавали от друзей во дворе, в раздевалке или на площадке. Добавим, что часто сведения эти преподносились в вульгарной форме, подкрепленные нездоровым возбуждением, или в ореоле сенсации. К счастью, мои родители другие – они открыто говорят на трудные темы. Сами не инициируют разговоров, но если ребенок спросит, не паникуют, а, уважая его право, дают обстоятельный ответ. Подбирают слова в соответствии с возможностями малыша, избегая эвфемизмов и уменьшительно-ласкательных форм. Никаких отговорок: объясняют все ясно и открыто, но без углубления в детали.

– Мы проезжали мимо еврейского кладбища и как-то само собой вышло.

– Ого. – Гость преисполнен восхищения.

– Я сказала ему, что обе бабушки.

– И еще Тувима прибавили до кучи, в утешение, – хихикает отец.

И действительно, Тувим был серьезным утешением. Да и вообще – у нас было тысяча и одно утешение.

Мне очень не хватает моих открытых и продвинутых родителей.

Несколько десятков лет спустя моя овдовевшая мама возьмет внучку на какой-то марш памяти к памятнику гетто. Не вдаваясь в подробности – сколько можно сказать четырехлетней девочке? – растолкует ей, что это марш памяти «евреев, которые когда-то жили в Варшаве». Ребенок послушно согласится с этой формулировкой и не станет требовать объяснений. Только возле Умшлагплаца спросит: «А как немцы их всех убили?»

Клякса

Этого слова не было. Разве что изредка оно срывалось с языка как бранное. Проскальзывало в школьных шуточках, ругательствах и прозвищах. Лексическая выходка. Клякса.

Здесь следовало бы открыть скобку с осторожной припиской, ведь оно все это время значилось в словарях, в энциклопедиях, бытовало в старых романах.

Да, учебников оно действительно не пятнало. Не пачкало хрестоматий. Не кочевало по газетам. Не красовалось на стенах и памятных досках. Третье значение в словаре Дорошевского (79). Клякса. Чернильное пятно. Есть даже пример:

Густлик высовывал кончик языка, потел, ставил жирных жидов (80) на бумаге и украдкой вздыхал.

Слово позволяло себе разные шалости. Третий синоним – пан Клякса – попал в заглавие самой популярной в Польше детской книги (81). Спокойно жил себе в ранцах детворы и в официальных списках литературы. Ры-жеволосый герой не возбуждал никаких подозрений, а имя автора присваивали детским садам и площадкам.

Только в эру демократии правые политики о чем-то таком догадались и положили конец этим причудам.

В мире моего детства евреев не было. То есть – они могли быть, тайком. В четырех стенах, в небольших компаниях, дома, на кладбище и в прошлом.

Секрет берегла цензура. На страже стояли хорошие манеры. А порой и вежливость. Традиция. Культура. Такт. Неприязнь к демонстративности. Как-то я беседовал со знакомым художником, сейчас уже покойным:

– Он был евреем? – спросил я.

– Отнюдь.

– Тогда почему все свои работы он завещал Израилю?

– Не знаю. Его дело. Что за вопрос? Эта тема не поднималась. Никогда.

Вот именно. Тема не поднималась. И если уж на то пошло, они всегда говорили по-польски. Прекрасно говорили – знали наизусть «Балладину» (82) и Трилогию (83):

– Бабушка, а у тебя дома кто-нибудь говорил по-еврейски?

– Конечно нет. Все были образованными.

И вообще:

– Я не говорю, что я еврей, чтобы не смущать людей, – объяснял пожилой родственник.

Боже, как чудовищно это раздражало маму. И она цеплялась за слово. Разила вслепую. Бабушки и тетки выкатывали глаза.

– Тебе что-то привиделось, Иоанна. Что ты можешь об этом знать. Вашего поколения это не касается. Тебя это не касается. Было, да сплыло. Добавки положить?

Но на нее это не действовало. Она ввязывалась в ненужные дискуссии. Этнические скандалы моей матери были настоящими шедеврами жанра. Помню одного грузного мужчину и его дежурный анекдот:

– Имел я сомнительное удовольствие видеть Берген-Бельзен (84) наутро после освобождения, – начинал было он, – и эти маленькие жидовочки…

Мужик всего лишь хотел выступить с коронным номером, поведать свою лучшую отпускную байку. История всегда начиналась с этого «сомнительного удовольствия» и шла дальше