Сандалов скривился.

— У них вон, — он мотнул головой, — у всех лиры! А я что? Я на дудочке играю. Он горячо зашептал: — Хочешь? Хочешь, почитаю?

И, не дожидаясь ответа, Сандалов осипшим глуховатым голосом начал читать стихи. И сразу как-то потемнело, и Серафим очутился в гулком деревянном доме, и явственно проступили из темноты стены дома, и где-то совсем близко прокатился трамвайный гром.

Шел дождь, маленькие оконные створки с облупленной краской были распахнуты настежь, он сидел на подоконнике и слушал, как дождь мнет кусты смородины под окном. Пахло липовым цветом, и от этого запаха кружилась голова. Фонарь во дворе дома освещал маленький сад, блестели листья вишни, и случайные лики света бродили по комнате, по желтым выцветшим обоям, по унылому конопатому зеркалу в тяжелой малиновой раме. Ветхий пропыленный тюль и зеленые шторы иногда вздрагивали от порывов ветра, и тогда зеленый густой воздух комнаты мерцал, колеблясь, и пятна света тонули в этом зеленом воздухе, в котором перемешивались запахи сладкого трубочного табака, истрепанных книг, паутины и ночной свежести. Он сидел на подоконнике, слушал, как поет в печной трубе домовой, и думал, что какое-то сумасшедшее лето: то африканская жара обрушивалась на город, то ветер необжитых пустынь, то долгие и холодные дожди.

Внезапно комната ярко осветилась электричеством, и стало шумно от людских голосов. Пела радиола, и было тесно за большим овальным столом, на котором дымилась пряная еда и стояло в длинных узких бутылках желтое вино. За окнами лил невидимый дождь. Рядом сидела женщина с зелеными глазами, и он украдкой целовал ее маленькие ледяные руки. Налетел ржавый осенний вихрь — и все исчезло.

Он шел по пустынной улице в кромешной темноте, ветер пронизывал его насквозь, слабо горели звезды. Лязгнуло железо ворот, хлопнула тугая дверь. Он стоял в пустой темной комнате и слушал, как поет в печной трубе домовой. С легким похрустыванием отлетали души листьев, и высохшие мумии листьев царапали по стеклу. Маленький черный смерч возник в комнате — и воздух напрягся, и тьма сгустилась. Белые сияющие листы неисписанной бумаги и испещренные строгой кириллицей черновики сорвались со стола, вскружились, истаивая во тьме, и тотчас завыла вьюга, и его швырнуло в метавшееся над городом месиво снега и понесло в метельном хаосе над крышами, над улицами, простроченными сверкающими нитками фонарей, над золоченым шпилем башни со светлым оком часов, и, незримый и бесплотный, он очутился в маленькой теплой комнате многоэтажного дома, где брезжил голубой свет ночника, где сладко спал в своей кроватке ребенок с легкими нежными волосами. И вьюга утихла, и снег лег на землю. В черном окне загорелись красные огни телевизионной башни. Вдруг картина смазалась, и он снова оказался в сквере, на скамейке.

Сандалов молчал. Он как-то сконфузился.

— А впрочем… Ну его все к черту!

Он вяло посмотрел на Серафима.

— Ну чего, чего не хватает?

Серафим помолчал.

— Мужества, — наконец сказал он. — Мужества продолжать свое дело. Постоянного мужества жить. Мужества не изменять себе. Нужно пройти свой путь.

— Что? Понравились?.. — в смятении спросил Сандалов.

— Мне не нравится, что ты много пьешь, — сказал Серафим. — Покажи язык! — строго потребовал он, и Сандалов послушно высунул желто-зеленый язык.

«Жало мудрыя змеи», — усмехнулся Серафим.

Он протянул руку.

— Смотри!

Сандалов похолодел. Он почувствовал, как рука с длинными сильными пальцами погрузилась ему в грудь. Что-то хрустнуло.

— Смотри!

На ладони Серафима лежало дряблое синеватое сердце в черных прожилках капилляров. «Угль, пылающий огнем», — опять усмехнулся Серафим. Он задвинул обратно это жалкое слабое сердце, и в руке его оказалась печень, источенная алкоголем. Он покачал головой и сунул полуразрушенную печень в бок Сандалову. Тот сидел с остекленевшими глазами. Серафим встал.

— Никто, — сказал он сурово, — никто тебе не поможет. Ты должен идти сам. И запомни: вечно один.

Из-за спины его рванулись легкие полупрозрачные крылья.

— Мужество! — крикнул он. — Нужно мужество!

Серафим топнул ногой и белой молнией взвился в небо.

Репортер местной газеты Сеня Перестукин рассказывал литераторам, как он жил на даче у известного поэта (при этом запросто называл поэта по имени), как пил с ним французский коньяк и как они читали друг другу свои стихи. Рассказ вызывал смертельную скуку у литераторов, ибо они слушали его уже в седьмой раз.

Внезапно Сеня замер с открытым ртом и обалдело уставился в окно. Над городом под серебристым парусом крыльев парил человек.

— Дельтаплан! — восхищенно прошептал Сеня, и, клокоча и ухая, литераторы рванули на улицу, смыв по пути зазевавшегося Пал Андреича. Дельтапланы здесь были еще в диковинку.

Серафим сделал широкий круг и скользнул вниз. Оглушительно захлопав крыльями, он приземлился на маленькой пустой площади. Застегнув на пуговицы разрезы на плаще, Серафим неторопливо пошел прочь, но не успел сделать и десяти шагов, как был окружен зеваками. Со всех сторон сбегались новые и новые. Только очередь у винного отдела гастронома не дрогнула и стоически выдержала искушение.

Серафим смутился и попытался пройти сквозь толпу, но задние так напирали, что пройти оказалось невозможно. Сеня Перестукин заметно волновался.

— Простите! — закричал он из толпы. — Э-э, не могли бы вы еще раз продемонстрировать аппарат?

Зеваки подступали, весело и жарко дыша. Серафим насмешливо улыбнулся. Перестукин побагровел, что-то закричал в толпу, но толпа защелкала, засвистела, заулюлюкала, завертелась бешеным водоворотом, втягивая в воронку Серафима. Мелькнуло его узкое бледное лицо.

— Господи! — ахнули бабки. — Андела-то, андела-то задавили, ироды!

Через полчаса толпа рассеялась в недоумении. Серафим исчез. Куда он делся — неизвестно, только больше его никто не видел.

Сандалов шел домой. Голова у него раскалывалась. «Что за морок? — тревожно думал он. — Блазнится все! Галики уже… — Сандалова знобило. — Меньше пить надо! — в сердцах сплюнул он. — Так и на Агафуры недолго… Или здесь эти… как их, черт, Биргильды!»

Сумерки тяжело ложились на город, размывая вершину старого отвала и зажигая мертвенно-синие лампы над мокрыми улицами.

1983, 1988

Сашка Парамонов возвращался из лагеря. Откинулся, как говорили на зоне. От Челябинска он поехал на товарняке. Можно было подождать до утра и поехать пассажирским поездом, но, во-первых, на вокзале наверняка будет ходить патруль и проверять документы, а с мусорами Сашка меньше всего хотел встречаться, и, во-вторых, очень уж истосковалась душа по дому, по жене, по сыну.

Сашка стоял на площадке товарного вагона, садил папиросу за папиросой и жадно вглядывался в темноту, в которой угадывалась громадная мертвая туша терриконика. В душе сладко ныло.