— Что Вы, г-н штабс-капитан. — Чернецкой поставил на печку большой чайник. — Теперь только эдак. Все документы выдаются Советской властью совершенно легальным образом; о чем, кстати сказать, на общих с эсерами и тому подобных квартиpax мы предпочитаем деликатно умалчивать. Им предоставляется полагать, что мы также пользуемся, гм… услугами уголовного мира. Это, как выражаются союзники, специфическое «хобби» наших людей — подрабатывать на жизнь в советских учреждениях, желательно — военного и оборонного характера. — Чернецкой негромко рассмеялся. — Есть неплохой «Мокко», или все-таки чай?

— Если можно — кофе. Я все равно засну как убитый.

— Немудрено после такой прогулки. Вы, конечно, тоже кофе, Ян?

Некрасов поднял небольшую книжечку, валявшуюся раскрытой на диване, с которого Чернецкой за минуту перед этим поспешно поднял и спрятал в карман какой-то непонятный по своему назначению предмет — что-то вроде странного вида длинной перчатки из черного шелка… Книжечка оказалась антологией английской поэзии.

— «If You can keep Your head When all about You Are loosing theirs»[18]… Коротаете время?

— С тоски, чтобы хоть язык не забыть: и без того чувствуешь, что дичаешь. — Чернецкой нервно чиркнул спичкой, зажигая папиросу. — Причем здесь — как-то больше, чем на фронте. И вообще очень хочется на фронт.

— Лучше, пожалуй, в скором времени перенести фронт сюда.

— Вы правы. Итак, г-н штабс-капитан, завтра утром, когда Ян пойдет обратно, мы с Вами отправляемся в штаб.

Привыкший уже к изменившемуся, обезображенному лику столицы, Вишневский торопливо шел по Невскому.

На прошлой неделе прибыл благополучно перебравшийся через границу Юрий, назначенный штабом Центра руководителем новой оперативной группы. Новые звенья интенсивно подсоединяются сейчас к общей цепи. Перед каждой группой ставятся особые задачи, группы комплектуются из испытанного офицерского состава. И все это — очень правильно: здесь, во вражеском тылу, каждый отдельный офицер значит гораздо больше, чем на линии фронта.

Некрасов объявил вчера, что их группа ответственна за подготовку взрывов и сами взрывы петроградских мостов. Об этом пришла через фронт особая шифровка. Собственно, «пришла» — сказано не совсем исчерпывающе… Пришла, но не по назначению, а прямиком в Чрезвычайку. Там и сейчас лежит ее нерасшифрованный оригинал, побывавший уже в руках своего человека. Что гораздо печальнее несколько заковыристого пути шифровки — извлечь из стен Чеки ее текст значительно легче, чем того, кто ее доставлял. Мысли об этом неизвестном, кажется, довольно молодом офицере, который продолжает молчать там, в Чрезвычайке, не оставляют сейчас всех, хотя нечасто высказываются вслух. Он даже не должен знать о том, что уже работает прочитанная в штабе шифровка. А она работает. Именно она торопит сейчас Вадима по грязному, замусоренному Невскому.

Да, второй дом по нечетной стороне переулка… Небольшой двухэтажный дом, похожий на особняк: вход во двор — не через арку, а через белые когда-то столбы. Во дворе, очень небольшом — несколько старых дуплистых деревьев, летом затеняющих окна. Скамейки, последний снег на широких каменных вазах, когда-то бывших клумбами — теперь в них, скорее всего, сажают разрезанный на четвертинки картофель… Всего один парадный подъезд — очевидно, в доме не более четырех квартир, по две на этаж. Хороший, спокойный дом, и не на улицу, а в переулок — такой дом как раз подходит для человека, занятого напряженной умственной работой.

Дверь подъезда открылась. По широким ступеням крыльца начала спускаться девочка лет девяти-десяти.

Она прошла мимо Вадима, не замечая его, но сама невольно привлекла его внимание. Это был какой-то очень дореволюционный ребенок: белая цигейковая шубка и шапочка с помпонами из меха, высокие ботинки, юбочка из шотландки, все по росту и по размеру — традиционный будничный вид ребенка, когда-то такой обычный и такой необычный сейчас…

Еще раздумывая об этом, Вадим поднялся на второй этаж и — звонок, разумеется, не работал — постучал в дверь. Прошло около пяти минут. Вишневский постучал снова. Может быть, ошибка? Нет, в полумраке лестничной площадки поблескивала медная табличка: «Инженер В. Д. Баскаков».

Нет, ошибки никакой…

Вишневский опять постучал. Какие дела могли заставить Баскакова уйти из дому в назначенное для встречи время?

Машинально вытаскивая портсигар, Вишневский медленно спускался по лестнице… Подождать немного? Пожалуй, около десяти-пятнадцати минут можно спокойно, не привлекая внимания посидеть во дворе.

Выйдя во двор, Вадим снова увидел «дореволюционную» девочку: стоя у каменной вазы, она собирала с нее рукой снег и, набрав полную горсть, поднесла ее ко рту.

— Разве можно есть снег! — невольно окликнул ребенка Вадим, подходя ближе.

— Можно. — Девочка смотрела на него: у нее был немного острый подбородок, большие, как часто бывает у детей, глаза очень необычного цвета — с радужкой из серых, зеленых и коричневых причудливо перемешанных точек — без единой желтой. — Если больше нечего.

Перестав все же есть снег, девочка посмотрела на растерявшегося Вадима так, словно ожидала от него чего-то плохого, но при этом ничуть не боялась. (Лицо ее, впрочем, не несло отпечатка истощения, вынуждающего утолять голод снегом.)

— Извини, пожалуйста. Я думал… — Вишневского поразила неожиданная догадка. — Из какой ты квартиры?

— Из третьей. — Девочка рассматривала его все так же недобро и… высокомерно.

— Значит, Владимир Дмитриевич — твой папа?

— Да.

— А где же он?

— Не знаю.

— Он пропал?

— Да… — Мозаичные большие глаза смотрели уже несколько мягче: придя к какому-то выводу относительно Вадима, девочка наконец проговорила: — Его вчера увезли какие-то люди.

— И ты не догадываешься, какие и куда?

— Может быть, догадываюсь. А Вы… — Взгляд стал испытующим. — За кого Вы?

— За Царя и Отечество. — Голос Вишневского прозвучал серьезно: каким-то внутренним чутьем ему удалось отгадать, чего ждал от него этот странный ребенок.

— Папу арестовали.

— Тебя, кажется, зовут Таней? — неожиданно вспомнил Вадим, на днях слышавший краем уха кое-что об инженере Баскакове.

— Чаще меня зовут Тутти.

— Послушай, Тутти, тебе нельзя оставаться здесь. Я должен спрятать тебя в более безопасном месте. Мы постараемся освободить твоего папу, но тебе сейчас нельзя оставаться здесь.

— Хорошо. Но мне нужно кое-что взять.

Теперь, выяснив, что Баскаков арестован, Вишневский понимал, что минутное промедление в этом месте может оказаться гибельным, а подниматься в квартиру — по меньшей мере безумием.